или хотя бы о менуэте облагоразумит драчунов, возвратит им поэтическое состояние душ, возродит в них артистов, но взмахи его были лишь ложно истолкованы музыкантами, а потому зазвучали сначала скрипки, а затем и промышленный ансамбль с электрической аппаратурой. Не было понимания на паркете, не было понимания на хорах и на балконе. Духовой оркестр дул краковяк, бессарабские скрипки взвились мольбой, пересыпанной, впрочем, Дерибасовскими шутками о ниспослании дождя выгоревшим буджакским степям, а электрические музыканты опрокинули на толпу веселье заказываемой им по средам за двадцать пять рублей песни 'Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела'. Однако внизу была своя музыка и свои слова, безрассудство, опьянение амбициями правило там бал. 'Стыд-то какой! - шептала Тамара Семеновна. - Безумие какое!' Трещали фалды и рюши, сыпались на пол жемчуга, серебряные браслеты сингапурских часов, заколки слоновой кости из растрепанных вражьими когтями волос, кусочки коралла с золотых цепочек, выскакивали пластины паркета, выбитые тяжелыми ногами, на мраморе колонн виднелись царапины будто бы от сабель, опадали граненые подвески люстр, апельсиновые женщины из бассейна Христа Спасителя, уж на что добродушные, и те с туфлями в руках каблуками вперед наступали на растерявшегося Росинанта и учеников семнадцатой группы, супруги Лошаки, только теперь замеченные Шубниковым, схватив по стулу, громили предсказателей погоды, столбовой толкователь на экране заморских оскалов и гримас совал головой в зеркала селезневского банщика и орал: 'Твои места в секторах 'У', 'Ф', 'X', 'Ц', 'Ч', а ты дачу рядом со мной строишь!' У иных на лицах были кровь и ссадины, иные волочили ноги, в чьих-то руках увиделись Шубникову ножи, кастеты, разводные ключи. А сверху по-прежнему падали звуки - буханье тубы, удары медных тарелок, ехидные укоры скрипок, издевательские электрические искажения трепака. И вдруг, к ужасу Шубникова, из толчеи стали выскакивать тугие кислородные подушки, растянутые бандажные пояса, протезы ног и рук, согнутые в металлических суставах, надутые эластичные чулки для страдающих тромбофлебитом. Они плясали, дергались над толпой, их становилось все больше и больше.

Оставаться в зале Шубников уже не мог. 'Мерзость какая! - думал он. Какие ничтожества! И ради них я был готов вырвать сердце!' В коридоре его догнал Перегонов. Он не был похож на только что дремавшего человека.

- Ну-ну, - сказал Перегонов. - Ну-ну.

50

Ночью Шубникову снились угрюмые сны.

Будто в зале с колоннами его терзала толпа, требовавшая: 'Пандейру!' Нет, это были и не сны. Заснуть Шубников, казалось, не мог. Он боялся гасить свет, лежал на диване, не сняв костюм гардемарина, но все же проваливался в дремоты, и тогда в пустом и отчего-то сыром зале изо всех щелей, из потаенных мест, из царапин на колоннах, из-под пластин паркета начинали вылезать ученики благонравных занятий и бросались на Шубникова. Требование пандейры оказывалось для них лишь поводом, им был нужен он, Шубников, весь и по частям, его тело, его внутренности, его легкие и его кишки, его сосуды, его сухожилия... Шубников вздрагивал, стонал, открывал глаза в ужасе, сердце его колотилось. Ему казалось, что жизнь его вот-вот прекратится. Мардария или не было в доме, или он затаился где-то, напуганный возвратившимся со службы гардемарином.

Утром к Шубникову пришло желание жить аскетом, и он постановил: спать отныне на солдатской постели, укрываясь одной лишь шинелью. Он насмотрелся на фраки, манишки, ожерелья, кулоны, браслеты и хлысты. Нога его более не ступит на камни дворцовых лестниц. Все женщины - интриганки с беличьими мозгами, Любовь Николаевна и Тамара Семеновна в их числе. Он подумал даже о том, чтобы спать на досках с гвоздями, но посчитал, что это излишне, что Рахметову они понадобились не для аскезы и страданий, а для житейского спора, ради приключений, свойственных времени. К досаде своей, Шубников вспомнил, что кровать с металлической сеткой Мардарий, проголодавшись, может и изжевать, а диван он не трогал, и Шубников решил ночевать и думать лежа на диване, однако имея одну лишь солдатскую шинель. Собравшись же уходить из дома, Шубников понял, что носить теперь будет ватник. Однако ватника в доме не было, и его пришлось востребовать известным способом. 'В последний раз', - уверил себя Шубников.

О своем намерении удалиться от дел он полагал объявить Голушкину сразу же. Но, приняв его, неожиданно отдал распоряжение, не совпадающее с гордым решением: 'Уберите все эти ампиры, все эти канделябры и жирандоли. Кабинет должен быть строгим и соответствовать времени'. Директор Голушкин, не дождавшись выговоров и укоров, стал каяться. Да, он совершил ошибку, согласившись разрешить подсобному рабочему Зотову прислуживать на балу, уж больно тот упрашивал об этом, и вот такой скандал.

- А-а-а... - протянул Шубников равнодушно. - Он что, и теперь буянит?

- Нет, - сказал Голушкин. - Не буянит. Ходит тихий. Убрать его?

- Ни в коем случае, - сказал Шубников. - Пусть ходит тихий.

- О том, как закончились вчера занятия с погружением, вам доложит староста. Но она сейчас на Королевских скачках.

- Хорошо, - кивнул Шубников.

Голушкин разъяснил себе и ватник, и удаление жирандолей, и утреннюю апатию Шубникова, а потому незамедлительно разложил на столе документы, эскизы, сметы, имеющие отношение к народному гулянью на улице Королева. Шубников сначала встал как бы нехотя, потом тоже как бы с ленцой снял ватник, а через три минуты преобразился. Он не мог удалиться в частную жизнь, не устроив грандиозное для Останкина зрелище с балаганами, каруселями и фейерверками. Заказчики с водонапорной башни прекратили сомневаться, в особенности когда узнали об интересах Института хвостов, их даже обидело намерение Института хвостов оттеснить их.

- Средства они уже внесли, - сообщил Голушкин и стал рассказывать о проблемах депозитария имени Третьяковской галереи, а Шубников все любовался эскизом двухэтажной карусели-самоката с вертящимся фонарем-чебуречной.

- Что, что? - переспросил Шубников.

- Такое стали в депозитарии закладывать, что не по себе бывает, сказал Голушкин.

- И что же такое?

- Души предлагают, я советую этим острякам обращаться по иному адресу, хотя бы на Лысую гору или в Лейпциг, в известный кабачок...

- Напрасно, - серьезно сказал Шубников. - Души принимайте в заклад.

- Да? - обеспокоенно взглянул на него Голушкин.

- Безо всяких сомнений. Еще что предлагают?

- Все чрезвычайно невещественное. Скажем, муки совести. Или воздушный поцелуй актрисы Неёловой. И такое, о чем неприятно говорить. Память о матери. Или - любовь к отечеству.

- Воздушный поцелуй оставьте поклоннику актрисы. А все остальное берите, но при строжайшем соблюдении документации.

- Есть заявки на переселение душ. Просьбы интимных свойств, - подал новую бумагу Голушкин.

- Это ваша компетенция, - сказал Шубников. - Переселите несколько штук для пробы. Свалим гулянье и займемся проблемами переселения душ.

Шубников взял панорамный эскиз, на котором от башни и до станции метро бродили толпы.

- Вот смотрите: гуляют, кушают бублики и поют.

- Народ, который поет и пляшет, зла не думает, - сказал Голушкин.

- Это вы к чему? - удивился Шубников.

- Это не я, - объяснил Голушкин. - Это Екатерина, которая Вторая.

- Полагаю, что женщина заблуждалась, - покачал головой Шубников.

- Вас поджидает помощник по текстам, - уходя, сообщил Голушкин.

Вот уж Игорь Борисович Каштанов вовсе не нужен был нынче Шубникову! Каштанов вошел чистый, новенький, расплатившийся недавно с досадными долгами, частными и государственными, пахнущий детским мылом. Сказал:

- Я хотел поговорить с тобой по-дружески...

- По-дружески - в другие часы и при других обстоятельствах. Но что-то я не помню, чтобы мы с вами были когда-то особенными друзьями.

- Но я... Все-таки я не самый последний человек здесь... Я ведь при... вас... министр словесности, что ли. И не одной лишь словесности. Я и пропагандирую дело...