Голушкину, Ладошину, а заодно и ходячему процессору Бурлакину довелось бы сейчас услышать, возможно, и обидные слова, но Тамара Семеновна в ларинском платье и с бумагами в руках грохоту мешала. Шубников понимал, что раздражение его вызвано не лестницей из Зимнего дворца (хотя и ею: таких лестниц ему пока не выкатывали), а ожиданием каких-то неприятностей, может быть, и скандала. Отнюдь не безболезненной оказалась пропажа или отлучка Любови Николаевны.

- Ладно, показывайте мне классы, - приказал Шубников. - Но без церемоний и без остановки уроков. Будто нас и нет.

- Но ученики хотели бы и поговорить с вами...

- Что? - недовольно обернулся Шубников в сторону Тамары Семеновны и замолк. Справа в свите, но и несколько поодаль от нее и сам по себе шел Перегонов.

Шубников чуть было не поинтересовался у Голушкина, отчего возникли посторонние, но посчитал, что пусть Перегонов походит, ему тоже требовалось роскошное, может, Растреллиева лестница заставит его расстроиться, может, и был в ней резон.

- Ученики имеют претензии? - спросил Шубников.

- Наверное, они хотят о портретах... - поспешил Голушкин.

Тамара Семеновна сообщила, что все ученики желают иметь по окончании занятий портреты, маслом на холсте или же на доске темперой, для фамильных галерей, персональные и групповые.

- Групповые, - усмехнулся Шубников, - это как 'Ночной дозор', что ли?

- Они хотят, - сказал Голушкин, - чтобы мы предоставили им живописцев.

- Напрокат, что ли?

- Некоторым и скульпторов для мраморных бюстов.

Шубников, сузив глаза, посмотрел на Перегонова, каково тому-то, но наткнулся на взгляд ехидный и будто бы обещающий конфузы не далее чем через полчаса.

- Хорошо, - помрачнев, сказал Шубников. 'Нет, свинья какая! - подумал он о Перегонове. - Издевается!' Но, может быть, на самом деле Любовь Николаевна была у них, в лапах у Перегонова и его подельников, заложницей, а то и мученицей, или, может быть, она сама перекинулась в их стан, в стан игроков, удачливых и ей понятных? Мерзкие ощущения и обиды испытывал сейчас Шубников. Но пока он не был намерен опять показывать Перегонову силу; коли лестница и анфилады присутствовали, то и сила была при нем. Его сила, его свет, его жар и ничьи другие.

Заметив, что Шубников взглянул на часы, Тамара Семеновна с некоей укоризной улыбнулась гардемарину и сказала, что много времени у него не отнимут, он сейчас увидит занятия в классах, а затем, после перемены, ученики всех групп сойдутся на пятидесятипятиминутный бал. Тамара Семеновна протянула Шубникову картонный лист с расписанием и предложила самому определить порядок похода по классам. 'Все-таки она трогательна и без матроски, - ощутив опять запах духов из детства, подумал Шубников. - И прелестна'. Ему захотелось, чтобы мысль эта донеслась до Любови Николаевны.

- Заглянем сюда, - выбрал Шубников урок 'Сочинение стихов в альбом. Группа семнадцатая'. - По каким принципам формировались группы? - мягко спросил он.

- По кругам... - сказала Тамара Семеновна.

Люди пришли сюда разные, принялась она объяснять, то, что они в зрелые годы отважились учиться, достойно похвалы, но все они со своим норовом, амбициями, предрасположениями и привычками, гордецы и упрямцы, и это мешало тишине на занятиях, проще всего оказалось объединить в группы людей своего круга.

- Группа семнадцатая? - спросил Шубников.

- Сфера обслуживания, - сказала Тамара Семеновна. - Главным образом продукты питания. Ими довольны почти все преподаватели. Лучше многих готовят домашние задания.

Движением руки Шубников указал Голушкину и свите остаться в коридоре. И Перегонову было отказано в посещении этого занятия. Войдя в класс, Шубников с Тамарой Семеновной уселись за стол у стены с наглядными плакатами и диаграммами. По неловкости Шубников наткнулся на Тамару Семеновну, тут же, извинившись, отодвинулся от нее, но соприкосновение тел, похоже, оказалось приятным и для него и для Тамары Семеновны.

Если бы вошел в класс Михаил Никифорович, он тотчас бы углядел здесь некоторых своих знакомых. В частности, мастеров, рубивших бумажные деньги в мясницкой Петра Ивановича Дробного. Не было самого Петра Ивановича, не было физика-расстриги с молочной фамилией, а вот толстый мясник по прозвищу Росинант, мясники Николай Ефимович и Фахрутдинов пополняли образование. На табло светились слова: 'В альбом одной московской барышни: 'Нет прошедшего, но его воображает тщетное воспоминание. Нет будущего - его рисует необузданная надежда. Есть одно настоящее, но в одно мгновение оно переходит в лоно небытия. Итак, поистине жизнь есть воспоминание, надежда, мгновение'. Сальваторе (Николай Иванович) Тончи'. Кто такой Тончи, Шубников вспомнить не мог, пожалуй, судьба никогда и не сводила его с этим Сальваторе, или Николаем Ивановичем. 'Тончи...' - глубокомысленно прошептал он на всякий случай. Вторая половина восемнадцатого века - начало девятнадцатого, - сразу же шепотом откликнулась Тамара Семеновна, - поэт, философ, певец, живописец, автор портрета Державина в собольей шубе и шапке от иркутского купца Сибирякова, авантюрный человек, считавший, что все в мире призрачно, все грезится и мерещится. 'Да, да', - согласился с ней Шубников. 'Она понимает, она чувствует меня!' - подумал он с умилением.

Ученики и ученицы семнадцатой группы (а сидели они во фрачных костюмах и в бальных платьях) выглядели чрезвычайно старательными. Иные, в их числе Росинант, писали, в усердии высунув языки. Писали кто чем, но четверо глухариными перьями. Возможно, имели отношение к 'Лесной были' или 'Дарам природы'. Тему записи Тончи ученикам следовало разработать и создать стихотворный экспромт в альбомном жанре. Трое преподавателей, одним из которых оказался Игорь Борисович Каштанов, занятие проводили также во фраках. Шубников отчасти удивился: неужели Каштанов не был накормлен нынешним его местом, неужели не довольствовался составлением направленческих текстов? Да и совместимо ли было его положение с ролью учителя? Шубников решил не горячиться, в особенности вблизи Тамары Семеновны, может, Каштанову и полагалось быть в классах... Один из преподавателей, по словам Тамары Семеновны, был историк быта и нравов Прикрытьев, другой, большой, грудастый, бритый наголо (фрак и манишка с черным бантом его тяготили, теснили, заставляли дергаться и поводить шеей), считался лирическим поэтом, песню его исполнял по 'Маяку' сам Виктор Шпортько. Историк похаживал по классу благодушный, он привык ко всяким нравам. Да и чем страннее выходили быт и нравы, ему как исследователю, надо полагать, было приятнее. Игорь Борисович Каштанов при явлении Шубникова притих. А вот лирический поэт Сухостоев шумел, страдал, знакомясь с упражнениями учеников, видел повсюду влияние Евтушенко и Юнны Мориц: 'Да что же это! Да как же так! Да у нас в литобъединении 'Борец' за такие слова...' Румяный белоголовый историк его снисходительно успокаивал, уверял, что экспромты и буриме не падают нынче августовскими звездами, да и прежде иные признанные чародеи месяцами загодя мусолили дома свои импровизации. 'Я не про это! - не унимался лирический поэт. - Я про раскрытие темы пусть и грубыми, но своими понятиями!' 'Давайте еще посмотрим, - предложил румяный историк и взял листы у тихого Росинанта. - Вы кто по профессии? Да, знаю, помню. Вы-то что написали? Давайте. Ага. 'В альбом тов. Т.Р.Б.'. Это хорошо. Дальше: 'Что наша жизнь? Игра! Под стук кровавый топора. Так будь же, ангел мой, добра, не бей подушкой комара!' 'И это все?' 'Все', - выдохнул взволнованный Росинант. Сухостоев был, похоже, обескуражен. 'Ни у кого не списали?' - покосился он на Росинанта. 'Н-нет...' - с хрипом произнес Росинант. Сухостоев стал дергаться, лист бумажный вертел и осматривал и все повторял слова 'Под стук кровавый топора', но по- разному, то ставя их на один бок, то на другой. 'Нет, в литобъединении 'Борец'... сказал он наконец. Шубникову надоел Сухостоев, он поднялся, давая понять Тамаре Семеновне, что здесь ему все открылось. Игорь Борисович Каштанов принялся говорить об особенностях стихосложения середины семидесятых годов в условиях умеренно континентального климата, но его не слушали. Ученики, прежде не замечавшие Шубникова, смотрели теперь в его сторону, да так, будто прыгнуть на него хотели. В их взглядах Шубников увидел просьбы, требования, жажду. В классе возникло энергетическое поле, и черный бант наконец отлетел от адамова яблока поэта Сухостоева.

- Дальше! - приказал Шубников в коридоре Голушкину.

Теперь движение Шубникова по классам было спешным, будто бы объезд позиций на боевом коне. Впрочем, гардемаринам кони вряд ли полагались. Из класса в класс Шубников переходил хмурый, улыбался