психологии мы находим в древнеиндийской сказке 'Божий суд': свекор поймал неверную невестку с поличным, в доказательство снял у нее с ноги браслет, но, когда она с помощью хитрости сумела доказать свою невиновность 'на божьем суде', поверил этому больше, чем собственным глазам (No 158). Впрочем, в самой сказке уже проявляется и то ироническое отношение к справедливости 'божьего суда', о котором еще будет упомянуто.
xiv
До сравнительно недавнего времени у большинства народов следствие не было строго отделено от судопроизводства. Предварительное расследование и суд обычно были сосредоточены в одних руках (ср., например, в феодальном Китае: 'Строгого разграничения между предварительным и судебным следствием не было. Судья мог в любой момент прервать процесс и, не вынося решения, предпринять следственные действия, выполнение которых брал на себя или поручал полиции. Настоящее расследование весьма часто начиналось именно после того, как судебное разбирательство обнаруживало его необходимость' [8, 596]). В суд обращались, чтобы подать жалобу на вора, обидчика и т. п. Фольклор, естественно, отобразил это обстоятельство.
xv
В сущности, любой поединок как средство разрешения спора апеллировал к третейской инстанции - богу, судьбе (не случайно родство слов). Судьба рассудит, бог рассудит. Так, в корякской сказке 'Оседлые и оленеводы' спор между коряками и чукчами за стадо оленей решается сражением между ними (сб. 'Сказки и мифы народов Чукотки и Камчатки'. М., 1974, No 149). Но персональный судья здесь не фигурирует, по этой структурной причине текст не мог быть включен в данный сборник. Другое дело - абхазская сказка 'Пеструшка и мышь': здесь конфликтующие стороны обращаются к судьям и те решают: 'Объявите войну друг другу, и победителю достанется весь урожай' (No 24). Разновидностью судебного поединка можно считать метание жребия (см. примеч. к No 49).
xvi
Это соответствует, кстати, реальным особенностям судопроизводства в некоторых его исторических разновидностях. Ср., например, в судопроизводстве древних франков (VII - IX вв.): 'Доказательствами служили показания свидетелей, которые были как бы поручителями обвиняемого - свидетелями его доброй славы, хорошей репутации. Соприсяжники в числе шести, двенадцати или больше человек свидетельствовали, что обвиняемый в силу присущих ему добрых качеств не мог совершить приписываемое ему деяние' [8, 304].
Обратным, иронически-пародийным отражением подобных представлений может служить персидская пословица: 'Борода у него рыжая - вот еще одно доказательство' [10, 113].
xvii
'Законность свидетельских показаний в момент их дачи обусловливается следующими требованиями, которым должен отвечать свидетель: быть мусульманином, не еретиком, быть в здравом уме, обладать правоспособностью, пользоваться уважением' [15, 119].
xviii
Ср., например, персидский анекдот о том, как судья вызвал для показаний свидетеля и стал проверять, хорошо ли тот знает мусульманские о6ычаи. 'А что обычно говоришь, когда кладешь покойника в гроб?' - не унимался судья. - 'Вот уж повезло тебе, так повезло... Унес свою душу подобру-поздорову. А то еще, гляди, пришлось бы перед судьей в свидетелях быть' [85, 56]. Приговора здесь нет и не требуется; это текст иного характера.
xix
Это явление подробно было исследовано Г. Л. Пермяковым ('От поговорки до сказки', с. 62 - 74 и др.). Назидательные сказки в своем реальном бытовании часто рассказываются 'к случаю': 'А вот послушайте, что на этот счет говорит сказка'.
xx
Аналогичные рассказы объясняют происхождение изречений 'Вора выдала речь' и 'Рассуди - топором разруби' [9, 47, 361]. См. примеч. к No 89, 172.
xxi
Между прочим, по этой причине не стоит считать чистой сказочной условностью или юмористическим курьезом нередкие в нашем сборнике суды над животными и неодушевленными предметами (см., например, японскую сказку 'Хитроумный служка' и др.); в реальной практике многих народов нередки были случаи судов над животными и вещами.
xxii
В мусульманских странах иудеи и христиане 'имели особые судебные учреждения, но могли передавать свои споры и разногласия на рассмотрение мусульманского кази' [15, 115].
xxiii
Л. Аганина в предисловии к сборнику непальских сказок 'Живой в царстве мертвых' пишет: 'Ратуя за справедливость, непальская сказка превыше божественного суда ставит суд людской, потому что людям положено судить по совести ('Суд панчей' или 'Кто глупее?'). И этому ничуть не противоречит история неправедного суда таких же деревенских старшин-панчей, которых сытное хозяйское угощение заставило согласиться с тем, что и бык может отелиться ('Сказка о том, как бык отелился'). Расхождение можно объяснить тем, что первые две сказки отразили, надо полагать, доклассовые патриархальные отношения в непальской деревне: тогда рассудить спорное дело могли любые пять человек, и приговор их был справедлив потому, что выражал мнение народа. Позднее же, когда панчей стали выбирать и, конечно, не из самых бедных крестьян, суд их перестал быть справедливым' [46, 8].
Здесь возникают по меньшей мере два возражения. Во-первых, сказки в целом (и непальские, в частности) вовсе не утверждали принципиальной несправедливости 'божьего суда' по сравнению с человеческим. Напротив, во множестве текстов именно 'божий суд' расценивается как наиболее справедливая, высшая инстанция (ср. пословицы 'Бог правду видит', 'Бог рассудит'). Но есть и немало историй, утверждающих возможность обратного: 'И божий суд бывает несправедлив' (см.*No 155 - 159 данного сборника). Эта закономерность, как мы увидим, характерна для любой группы сказок о судах.
Точно так же разница между двумя приговорами панчей вряд ли может быть удовлетворительно объяснена историческими переменами в непальской деревне. Распространенный по всему миру сюжет о
