Кэтрин чувствовала себя слишком несчастной, чтобы чего-то опасаться. Путешествие ее не тревожило, и она отправилась в путь, не думая о его продолжительности и не ощущая одиночества. Забившись в угол кареты и заливаясь слезами, она проехала несколько миль, прежде чем впервые подняла голову. И уже наиболее возвышенное место парка скрывалось из глаз, когда она смогла на него .оглянуться. На беду, ей пришлось ехать по той же дороге, по которой десять дней назад она прокатилась в таком счастливом настроении дважды, – направляясь в Вудстон и возвращаясь в Нортенгер. И на протяжении четырнадцати миль горечь ее переживаний еще усугублялась видом предметов, на которые она в первый раз смотрела при столь несхожих обстоятельствах. С каждым шагом, приближавшим ее к Вудстону, ее страдания усиливались, и, когда она миновала поворот дороги, от которого до пасторского домика оставалось только пять миль, вообразив при этом ничем не встревоженного, находящегося чуть ли не рядом Генри, ее отчаяние и волнение казались беспредельными.

День, который она провела в этом месте, был одним из счастливейших в ее жизни. Именно там, именно тогда генерал разговаривал и вел себя таким образом, употреблял в отношении ее и Генри такие выражения, как будто определенно хотел, чтобы они поженились. Да, прошло лишь десять дней с тех пор, как своей величайшей благосклонностью он вызвал в ее душе ликование, даже смутив ее своими слишком прозрачными намеками! А теперь... Что она сделала или что упустила сделать, вызвав такую перемену?

Единственный поступок, в котором она сознавала себя перед ним виновной, едва ли мог оказаться ему известен. О питаемых ею сдуру чудовищных подозрениях знали только она и Генри. Но в его способности сохранять тайну она сомневалась не больше, чем в своей. Генри, по крайней мере, не мог выдать ее намеренно. Если бы в силу какого-то злосчастного стечения обстоятельств его отец узнал обо всем том, что она посмела вообразить и пыталась обнаружить, – о ее беспочвенных подозрениях и недостойных розысках, – его негодованию можно было не удивляться. Если бы ему стало известно, что она смотрела на него как на убийцу, можно было не удивляться, что он даже выгнал ее из дома. Но она не сомневалась, что такой гибельной для нее осведомленности у него быть не могло. Как бы мучительны ни были размышления Кэтрин по этому поводу, они, однако, не стояли у нее на первом месте. Существовала забота, более близкая ее сердцу, более захватывающая, более насущная – занимавшая ее сильнее всего, ни на минуту ее не покидавшая и попеременно то приводившая ее в уныние, то дарившая ей некоторую надежду. Что подумает, что почувствует и как будет выглядеть Генри, когда завтра, вернувшись в Нортенгер, он узнает об ее отъезде? Иногда она с ужасом представляла себе его равнодушную покорность, а иногда отвечала себе на эти вопросы, восторженно рисуя в своем воображении картину его отчаяния. Разумеется, он не посмеет говорить о ней с генералом. Но с сестрой – что он скажет о ней своей сестре?!

В этом непрестанном чередовании догадок и сомнений, из-за которого она ни на чем не могла по- настоящему сосредоточиться, время текло незаметно, и путешествие показалось ей не таким долгим, как она ожидала. Назойливый рой мыслей, мешавший ей следить за всем окружающим с тех пор, как остались позади окрестности Вудстона, не позволял ей также наблюдать за своим продвижением. И хотя ничто по пути не привлекло к себе ее внимания, дорога не показалась ей скучной. От дорожной скуки ее спасала и другая причина – она не ждала с нетерпением конца путешествия. Возвращение в Фуллертон при таких обстоятельствах не судило ей почти никакого удовольствия от встречи с родными – даже после такой долгой, одиннадцатинедельной разлуки. О чем она сможет им рассказать, что не было бы унизительно для нее самой и не ранило бы ее близких? Какой рассказ не усугубит ее собственного горя и не распалит напрасного гнева, имеющего следствием огульное недоброжелательство по отношению к правым и виноватым? Ей никогда не удастся должным образом охарактеризовать достоинства Генри и Элинор. Она ощущала их слишком сильно, чтобы выразить свои чувства словами. А если неприязнь родных распространится и на ее молодых друзей, если, основываясь на представлении о генерале, они станут плохо думать о его детях, ей будет нанесена рана в самое сердце.

При таких мыслях она скорее боялась, нежели мечтала разглядеть хорошо знакомую церковную колокольню, вид которой должен был засвидетельствовать ей, что она находится всего в двадцати милях от дома. Покидая Нортенгер, она знала, что ей надо держать путь на Солсбери. Но после первого же перегона ей пришлось полагаться при выборе следующих пунктов своего продвижения на советы станционных смотрителей – так велика была ее неосведомленность о предстоящей дороге. Однако все прошло гладко и благополучно. Ее молодость, любезное обращение с окружающими и денежная щедрость обеспечили ей все внимание, в каком могла нуждаться подобная путешественница. И, останавливаясь, только чтобы переменить лошадей, она продвигалась без всяких тревог и приключений на протяжении одиннадцати с лишним часов и между шестью и семью вечера обнаружила, что въезжает в Фуллертон.

Героиня, возвращающаяся под конец своих мытарств к родному очагу в блеске восстановленной репутации и в ореоле графского титула, сопровождаемая вереницей фаэтонов с высокопоставленной родней, а также каретой с четверкой лошадей и тремя собственными горничными, представляет собой образ, на котором перу его создателя приятно остановиться подольше. Такая героиня делает честь концовке любого романа, и его автор вправе воспользоваться частью лавров, которыми она щедро делится со всеми окружающими. Мне, однако, приходится иметь дело со случаем иного рода. Свою героиню я возвращаю в родной дом одинокой и опозоренной. И, поскольку у меня нет повода для ликования, ничто не побуждает меня рассказывать о ее прибытии сколько-нибудь обстоятельно. Героиня, едущая в наемной почтовой карете, наносит чувствам автора такой жестокий урон, под действием которого исчезает всякая охота к возвышенному и торжественному стилю повествования. А посему кучер быстро провезет ее через поселок, минуя группы воскресных зевак, и она тотчас же покинет свой экипаж. И все же, как бы Кэтрин ни была расстроена, представ таким образом перед пасторским домиком, и какое бы унижение ни испытывал, рассказывая об этом, ее биограф, обитателям домика она доставила недюжинную радость, вызванную, во- первых, остановкой у его подъезда кареты, а во-вторых – появлением из кареты ее самой. Карета с путешественниками не часто показывалась в Фуллертоне, и, завидев ее, все семейство тотчас собралось у окна. Остановка же кареты возбудила всеобщее ликование, озарив улыбками их лица и завладев воображением каждого члена семьи, – ликование, не предвиденное никем, кроме двух младших ее отпрысков, мальчика шести и девочки четырех лет от роду, которые ждали прибытия брата или сестры в