и спросил: – Ты, конечно, понимаешь, как важно было бы узнать, кто эта женщина?
– Какая? – удивился Дронов. – Ах, эта! Понимаю. Но ведь дело давнее.
Самгину было уже совершенно безразлично – убил или не убивал Дронов полковника, это случилось где-то в далеком прошлом.
– Не забудь! – говорил Дронов, прощаясь с ним на углу какого-то подозрительно тихого переулка. – Не торопись презирать меня, – говорил он, усмехаясь. – У меня, брат, к тебе есть эдакое чувство... близости, сродства, что ли...
«Опасный негодяй, – думал Самгин, со всею силою злости, на какую был способен. – Чувство сродства... ничтожество!»
«Но ведь это еще хуже, если ничтожество, хуже», – кричал темнолицый больной офицер.
«Нет, – до чего же анархизирует людей эта жизнь! Действительно нужна какая-то устрашающая сила, которая поставила бы всех людей на колени, как они стояли на Дворцовой площади пред этим ничтожным царем. Его бессилие губит страну, развращает людей, выдвигая вождями трусливых попов».
Никогда еще Самгин не чувствовал себя так озлобленным и настолько глубоко понимающим грязный ужас действительности. Дома Спивак сказала ему очень просто:
– Умер Корнев. Можете написать листок? Он едва удержался, чтоб не сказать: «С наслаждением».
Но, когда он принес ей листок, она, прочитав, вздохнула:
– Нет, это не годится. Критическая часть, пожалуй, удалась, а все остальное – не то, что надо. Попробую сама.
Когда он уходил, она сказала:
– Говорят, Корвин тоже умер.
Это оказалось правдой: утром в «Губернских ведомостях» Самгин прочитал высокопарно написанный некролог «скончавшегося от многих ран, нанесенных безумцами
«Тысячи – ложь».
Но и рассказ Инокова о том, что в него стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это было? Он пошел в столовую, там, в сумраке, летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая сестра милосердия.
– Тише, – зашипела она. Иноков, в углу на диване, не пошевелился. Доктор решительно запретил говорить с Иноковым:
– У него начинается что-то мозговое...
А когда Самгин начал рассказывать ему про отношения Инокова и Корвина, он отмахнулся рукой, проворчав:
– Знаю. Это – не мое дело. А вот союзники, вероятно, завтра снова устроят погромчик в связи с похоронами регента... Пойду убеждать Лизу, чтоб она с Аркадием сегодня же перебралась куда-нибудь из дома.
Возможность новой манифестации союзников настроила Самгина мрачно.
Подумав над этим, он направился к Трусовой, уступил ей в цене дома и, принимая из пухлых рук ее задаток, пачку измятых бумажек, подумал, не без печали:
«Так кончилось «завоевание Плассана» Тимофеем Варавкой».
Возвратясь домой, он увидал у ворот полицейского, на крыльце дома – другого; оказалось, что полиция желала арестовать Инокова, но доктор воспротивился этому; сейчас приедут полицейский врач и судебный следователь для проверки показаний доктора и допроса Инокова, буде он окажется в силах дать показание по обвинению его «в нанесении тяжких увечий, последствием коих была смерть».
– Врут, сукины дети! – бунтовал доктор Любомудров, стоя пред зеркалом и завязывая галстук с такой энергией, точно пытался перервать горло себе.
– А я, к сожалению, должен сегодня же ехать в Москву, – сказал Самгин.
– Ну, и поезжайте, – разрешил доктор. – А Лиза поехала к губернатору. Упряма, как... коза. Как верблюд... да!
Самгин пошел укладываться.
И вот он – дома. Жена, клюнув его горячим носом в щеку, осыпала дождем обиженных слов.
– Почему не телеграфировал? Так делают только ревнивые мужья в водевилях. Ты вел себя эти месяца так, точно мы развелись, на письма не отвечал – как это понять? Такое безумное время, я – одна...
От ее невыносимо пестрого халата, от распущенных по спине волос исходил запах каких-то новых, очень крепких духов.
«Стареет и уже не надеется на себя», – подумал Самгин, а она, разглядывая его, воскликнула тихо и с грустью, кажется, искренней:
– Как у тебя поседели виски!
– И ты не помолодела.
– Я – не одета, – объяснила она.
Потом пили кофе. В голове Самгина еще гудел железный шум поезда, холодный треск пролеток извозчиков, многообразный шум огромного города, в глазах мелькали ртутные капли дождя. Он разглядывал желтоватое лицо чужой женщины, мутно зеленые глаза ее и думал:
«Должно быть, провела бурную ночь».
Думал и, чувствуя, как в нем возникает злоба, говорил:
– Да, неизбежно восстание. Надо, чтоб люди испугались той вражды, которая назрела в них, чтоб она обнажилась до конца и – ужаснула.
Говорил он минут десять непрерывно и, замолчав, почувствовал себя физически истощенным, как после длительной рвоты.
– Боже мой, какие у тебя нервы! – тихо сказала Варвара. – Но – как замечательно ты говоришь... «Я говорил, точно с Никоновой», – подумал он.
– Совершенно изумительно! Я убеждена, что твоя карьера в суде. Ты был бы знаменитым прокурором. – Улыбаясь, она добавила: – Ты говорил так... мстительно, как будто это я виновата в том, что будет революция. Здесь – бог знает что творится, – продолжала она, вздохнув. – Все спрашивают друг друга: когда и чем кончится все это? Масса анекдотов, невероятных слухов. Приехала Сомова, она точно в бреду, как, впрочем, многие. Она с Гогиной собирает деньги на вооружение рабочих, представь! Так и говорят: на вооружение. Хотя все покупают револьверы. Явился Митрофанов, он – снова без места, такой несчастный, виноватый. И уж не говорит, только все крякает.
После полудня к Варваре стали забегать незнакомые Самгину разносчики потрясающих новостей. Они именно вбегали и не садились на стулья, а бросались, падали на них, не щадя ни себя, ни мебели.
– Вы слышали? Вы знаете? – И сообщали о забастовках, о погроме помещичьих усадьб, столкновениях с полицией. Варвара рассказала Самгину, что кружок дам организует помощь детям забастовщиков, вдовам и сиротам убитых.
– Тут, знаешь, убивали, – сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее гостей – страх.
