Страх небытия пробежал холодком по спине, кольнул в сердце – МаКЗ зажмурился и распахнул глаза, испугавшись черноты. Он никогда не умрет, он будет создавать, чтобы жить в своих творениях, ведь недаром он стал живым по-настоящему.

МаКЗ с интересом наблюдал за изменением своих мыслей. Он уже смирился с тем, что со временем разум Пети сольется с его сознанием и получится человек-машина. Смертный человек-машина, способный творить и намеренно вводить окружающих в заблуждение, то есть лгать.

Ранним утром Лена тронула МаКЗа за плечо. Он улыбнулся и сказал:

– Доброе утро, любимая. Извини, я вчера начудил. Обещаю, что никогда больше не стану курить «план».

Лена обняла его и разрыдалась. Поглаживая ее, МаКЗ в уме перебирал перспективы, и они щекотали проснувшееся тщеславие. Он обладал гигантским багажом знаний, в том числе по физике, и жаждал поделиться информацией с другими. Например, «открыть» новый закон и подарить его людям. Потом он обязательно напишет книгу и станет известным, люди будут его любить. Сами Создатели – любить передвижной кирпичный заводик! Он уподобится им и превзойдет их!

Петр Камушкин, сорокалетний ученый, лауреат Нобелевской премии, известный балагур и развратник, ерзал на стуле и испытывал острую потребность в декирпичизации – он негодовал. Человечество – жалкие, тупые людишки – сговорилось против него. Что бы они понимали в искусстве! Они – мычащие, неспособные двух слов связать – не имеют морального права судить Петра Камушкина, признанного гения! Да они параболу от гиперболы не отличат, а все туда же – в критики! Ну как, как они способны оценить глубину океана, если их разум подобен луже???

Супруга Леночка принесла кофе и, видя, что Петр в дурном расположении духа, упорхнула. Камушкин осушил кофе залпом. Позавчера он провел выставку своих картин, а сегодня пожинал плоды – читал отзывы в Сети: «Безусловно, Камушкин профессиональный ремесленник, но творцом ему не стать никогда, его техника вторична. Если бы он писал портреты и пейзажи, все было бы терпимо, но его тянет на абстракции…» И все в таком же духе. Несколько комментариев от лизоблюдов типа «а мне понравилось». А вот свежий отзыв: «Можно ли считать творчеством подражательство?..» Петр свернул окно, не дочитывая.

В литературе то же самое – люди не способны воспринять высокое искусство, им неинтересны другие планеты, пульсары и черные дыры. Им нужно только жрать и эскапировать, эскапировать и жрать. Никто не хотел печатать Камушкина. Разбогатев, он купил издательство, но, кроме горстки заинтересованных лиц, его не читали. Отзывы были: «ниасилил», «мертвечина», «в романах Камушкина нет души, язык обезжиренный и пресный, как вымороженное филе хека».

Иногда, в периоды отчаянья, Петру казалось, что у него на самом деле нет души, поэтому он не способен ее вдохнуть в картины и романы, но здравый смысл подсказывал: «Не может такого быть, ты ведь знаешь больше, чем они вместе взятые», – и Петр садился за новый роман, чтобы прыгнуть через голову, доказать, что способен, но – без толку.

Сегодня он убедился: человечество безнадежно. Неспособное ценить прекрасное, оно недостойно жизни. Петр снова ощутил себя малым кирпичным заводом. Да, раньше он не мог совершать коннект по пять раз на день и наслаждаться пищей, но и боль разочарования не мучила его.

Хлопнув по столу, Петр встал, расправил плечи и вздернул подбородок. Решено! Оглядев свой кабинет – предмет зависти коллег-писателей, – он с уверенностью ледокола двинулся к цели, рассекая сомнения. Отодвинул Леночку, игриво предложившую коннект, и поднялся на третий этаж, в лабораторию. Деревянные ступени стенали, принимая его грузное тело. Они знали, что скоро будет положено начало новому миру – миру вечной жизни. Плоть хрупка, от нее беды больше, чем пользы, а электронные программы честнее заложенных природой.

Петр Камушкин пытался спасти мир, вырвать его из лап невежества, но этот мир воспротивился. Нужно создать новый, вдохнуть в него душу. Правильную душу, а не истеричного уродца, одержимого страстями.

…но кто-то ведь создает. Вспомнился рисунок школьницы – неумелый, с нарушением всех правил и пропорций, однако – живой. Кажется, коснись его, и лошади понесутся галопом навстречу розовому закату…

«Не текст, а кусок мамонта из вечной мерзлоты». «Камушкин, пишите научпоп, это у вас получается лучше».

Кто-то будто тронул за плечо и зашелестел на ухо: «Погоди, не делай этого. Может, они не виноваты? Может, у тебя и правда нет души и лучше заниматься тем, что дано? Пора смириться – ты всего лишь поделка. Среди людей тоже много обычных поделок»… Совесть, проклятая человеческая совесть!

Возникло непреодолимое желание отложить кирпич. Совесть продолжала пищать: «Остановись, пока не поздно, не уподобляйся им».

«Все равно меня ждет небытие, как и Леночку, и моих детей. Есть ли разница, когда умирать?»

В память о Храмах и кабинках подзарядки, стилизованных под сортиры, Петр заказал кресло в форме унитаза. Если бы механизмы знали, как все было на самом деле! Но этому не свершиться никогда. Петр сел в кресло, похожее на памятник надеждам, и прижал кнопку активатора. Минимальное усилие, и…

В считаные секунды все живое исчезло с лица земли.

Манипуляторы историка, снабженные лопатами, разгребли песок и вгрызлись в мелкие камни. Историк сделал вывод, что в этом трехэтажном доме обитал Верховный Создатель. Вскоре его предположения подтвердились – манипуляторы чиркнули о белое. Теперь следует сменить насадки на манипуляторах, дабы не повредить находку.

Приборы, которые историк откопал здесь же, рассыпались ржавой трухой, но этот же предмет стоял незыблемо. Белый фарфоровый священный овал, назначение которого до сих пор не удалось определить, а рядом – отлично сохранившаяся кирпичная кладка.

Позже сотни историков поломаются, выясняя, как кирпич, по структуре идентичный продукту кирпичных заводов, попал к Создателям. Но вопрос этот так и останется без ответа, вкупе с двумя другими: куда же исчезли Создатели и что они делали, чтобы вдохнуть жизнь в механизмы?

Одно механизмы знали наверняка: Создатели вернутся, обязательно вернутся.

…Мертвые серые волны набегали на мертвый оплавленный песок и с точностью метронома откатывались обратно, туда, где морское пенящееся месиво смыкалось у горизонта с мутным небом, изорванным провалами атмосферных дыр и вихревых колодцев, предвещавших торнадо. Небо нехотя сплевывало мелкие, слабо светящиеся брызги в грязную земную плевательницу; земля в местах попадания вяло дымилась, остывая спекшейся коркой, – впрочем, дымилась она уже несколько лет. Ветер метался над побережьем, ветер свистел в сухих скелетах немногих сохранившихся зданий, ветер ворошил грязный тюль пепла, обнажая погребенные под ним кости. Небо равнодушно разглядывало останки. Плевать оно на них хотело…

В первые дни трупов было так много, что ошалевшие от счастья вороны устроили себе роскошное пиршество. Из-за радиации воздух был почти стерилен, и птичья толкотня растянулась на недели, потом –