Все спокойно ложились спать. Тот, чья койка стоит в простенке между двумя оконными рамами, поневоле должен, раздеваясь, стоять лицом к окну. Он вполголоса напевал какой-то мотив.

В это мгновение с чердака напротив кто-то выстрелил. Мы думали, что наш товарищ мертв. Он был лишь без сознания! Откуда раздался выстрел, была ли серьезной рана, мы не знали. Мы стали звать на помощь. Ведь в камере, со всех сторон открытой шестью окнами, любой чуть более точный выстрел сразил бы жертву наповал. Какую нам оказали помощь, вы знаете. Но вам должен быть известен и виновный, подстроивший эту западню.

— У нас есть сомнения на этот счет.

— Я намерен вас убедить окончательно. Этот человек обитает на чердаке, откуда раздался выстрел. Он и сейчас там. Пошлите за ним.

— Не имеем права.

— Почему же? Это ведь тюремный стражник, который еще вчера сторожил нашу дверь.

— Один из наших?

— Ну да, один из ваших! — возмущенно закричала толпа. — Тот, кто занимает чердак на улице Пюи- де-Лермит. Вы прекрасно знаете. А если хотите убедиться, возьмите с собой любого из нас, он вам покажет дорогу.

— У нас на этот счет не имеется распоряжений.

— Что? Нет распоряжений схватить виновного, раз он вашего поля ягода? А бросить в карцер жертву и свидетелей подлой западни — на это у вас есть распоряжение? Утверждать, что администрация подкупает тюремщиков, чтобы убивать заключенных, — это и в самом деле выглядит наглостью. Но что поделаешь, если это так и есть? А я свидетель, что ни в какой другой наглости брошенные в карцер не повинны. Молодой Галуа голоса не возвышает, вам это хорошо известно. Когда он с вами говорит, он холоден, как и его математика.

— Галуа в карцере! Ах, подлецы! Они смеют мучить нашего маленького ученого!

— Да, еще бы! Жалят его, как гадюки. Его завлекают во всевозможные ловушки. А потом им нужно спровоцировать бунт.

— Будет им бунт! Будет повод устроить резню! Лучше умереть вместе, чем позволить перестрелять себя одного за другим, как голубей. Долой полицейских шпионов! Вон отсюда, убийцы! Тюрьма наша. Она станет нашей крепостью! Вперед!

Надо было видеть, мадам, как, услышав этот крик — он и сейчас звучит в моих ушах, — представители власти пустились наутек. С какой быстротой тяжелые двери разом повернулись на петлях.

Заключенные закрыли двери за караульными. Столами и конторками забаррикадировали окна и двери. Решетку во дворе закрутили железными цепями. Ключом к такому замку мог бы послужить только напильник. Политические заключенные объявили мятеж. Теперь и дети вышли на свободу. Они могли бы бежать из тюрьмы, но и не подумали! Они сказали, что служат свободе. С непостижимой быстротой эти мышки принялись грызть железные звенья мышеловки, ослабить которые стоило такого труда взрослым. Железные прутья с готовностью гнулись и ломались в их пальцах, как стеклянные трубочки. Прутья лестницы растаяли у нас на глазах, как в гигантском горниле. Через четверть часа от них не осталось и следа. Куда делось это железо, которым пятнадцать минут тому назад щетинилась тюрьма? Догадайтесь сами. Мы обыскали все уголки здания, но так ничего и не нашли. И ведь наружу ничего не выносили. А эти обезьянки с величайшим равнодушием слушали, как заключенные спрашивают друг друга, что случилось.

Что бы там ни было, день прошел в приготовлениях к обороне и полнейшем мире и тишине. Тюрьма осталась без надзирателей, и никогда еще не было в ней так спокойно. Никогда не царил такой порядок в этом сборище людей, которых наш справедливый закон преследует, как поборников смуты. Любопытно видеть, как мирно живут люди с той минуты, как они сами себе хозяева! Господа утверждают прямо противоположное, но они лгут, мадам, можете в этом не сомневаться.

С утра до ночи здание, контора, канцелярия, караульные помещения, столовые принадлежали нам. Когда власти возьмутся за проверку инвентаря, я могу вас уверить, окажется, что не пропал и стаканчик из столовой.

У нас был ключ от всех дверей, ведущих в помещения для арестованных. Его добыли наши ребятишки, подставив подножку удиравшему в панике тюремщику.

Не было сомнения, что администрация совещается и не ждет грядущих событий сложа руки. Правда, к нам они не обратились с увещеваниями. И национальной гвардии не было приказано устроить нам осаду.

Среди заключенных царил революционный дух. Все были полны мужества и решимости защищать общее дело. Один из нас, старый офицер, подражающий Наполеону, расхаживал по двору, неподвижно глядя перед собой, заложив руки за спину. Не можете представить себе, какое удовольствие чувствуешь, освободившись от зла! Как легко на сердце, когда вокруг друзья!

Признаюсь вам в своем ребячестве: никогда еще борьба за справедливость не представлялась мне в более привлекательном свете! И когда вечером, в сумерках, мостовые прилегающих улиц огласились эхом скачущей кавалерии, появившейся эскадрон за эскадроном; когда, перекрывая стук ружейных прикладов пехоты, до нас донеслись слова: «Стой!» и «К ноге!» — я понял высокое нетерпение трепетного скакуна, пламенными ноздрями почуявшего запах битвы. О, кто даст мне когда-нибудь возможность еще раз сразиться за святое дело плечом к плечу с людьми, которые — я твердо знаю — не шпионы!

Вдруг большая парадная дверь открылась, и у решетки появилось великое множество чиновников префектуры, чтобы вступить с нами в переговоры.

— Префект здесь? — спросили заключенные.

— Приедет очень поздно. Он на придворном балу.

— На придворном балу! Сейчас?!. Шутники они там, при дворе. Танцуют, когда здесь, не вытерпев мучений, восстали несчастные узники! В таком случае идите напомните, что его место здесь. Скажите, что с ним желают говорить заключенные.

— Мы имеем те же полномочия, что и он. К порядку! Иначе…

— Иначе?

При этих словах я увидел, как все это сборище форменных головных уборов и трехцветных шарфов одним прыжком оказалось на улице: один заключенный сделал вид, что хочет взяться за прутья решетки.

— Гвардейцы, к нам! Гвардейцы! — всполошилось потерявшее остатки достоинства начальство, чихая, кашляя, сморкаясь.

И взвод за взводом гвардейцы, примкнув штыки, бросились к воротам но чуть не расплющили носы о решетку.

— Эй, берегись! — закричали арестованные. — Не сверните шею. Стойте лучше спокойно. Да не бойтесь. Мы первыми не начнем.

И снова тюрьма приняла тот же спокойный вид, какой имела весь день, как будто целая армия не ждала у дверей сигнала к нападению. Стояла одна из тех прелестных летних ночей, когда сумрак приятен, как тень днем. Наши детки, которых развеселила случившаяся сцена, стройно и гармонично запели хором. Их учитель музыки отбивал ритм. Бедные маленькие парии! Лебедиными голосками они пели, приветствуя ночь, прилетевшую к ним в темницу на крыльях ветерка вместе с еще одной звездой, звездой падучей, мимолетной, которая блеснет в настоящем и затеряется в будущем, — звездой Свободы!

Мы так заслушались милым пением детей, что в конце концов совсем забыли о трудных обстоятельствах, собравших нас в этот поздний час за стенами камер. Забыли, почему мы свободны от надзора.

Между тем, не слишком подверженные музыкальным чарам, а такие были среди нас, могли бы заметить, что вокруг рыщут призраки. Вид их весьма напоминал тех, кто всегда возбуждал в нас серьезнейшие подозрения. Чуть побольше той недоверчивости, с которой благоразумному человеку никогда не следует расставаться во времена революции, и мы увидели бы, как эти тени направляются к воротам решетки, чтобы сбросить с них цепи.

Неожиданно ноктюрн был прерван криком: «Спасайся кто может!» Железные ворота, так искусно забаррикадированные нами, открылись как по волшебству! Примкнув штыки, во двор вошли гвардейцы.