— И человек, целовавший дряхлые ноги короля Бурбона, теперь сам метит в короли Франции. Нечего сказать, Жемапп! Только один человек в силах сорвать замыслы орлеанистов; этот человек — генерал Лафайет.
— Ура генералу Лафайету!
— Мне известно из самых верных источников, что герцог решил склонить генерала на свою сторону, почтив сегодня Ратушу своим посещением.
— Нечего ему делать в Ратуше!
— Не подпускайте его сюда!
С криком подбежал мальчишка:
— Идут, идут!
Дюшатле повернулся к Пеше д’Эрбинвилю, сошедшему с тумбы и остановившемуся прямо перед ним.
— Прекрасная речь, да боюсь, что сейчас от нее будет мало пользы.
— Боюсь, что так.
— Это вот Галуа из Подготовительной школы. Занимается математикой. Он с нами.
Обменявшись рукопожатием, Пеше обратился к Эваристу чуть покровительственным тоном:
— Студент из Подготовительной нам может пригодиться.
Он попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась.
Шествие приближалось. Впереди ехал герцог Орлеанский в генеральской форме, с большой трехцветной кокардой на шляпе. Как зачарованный глядел он прямо перед собой, на ступени, ведущие в Ратушу. Банкир Лаффит сидел в портшезе, который несли савояры; он растянул себе сухожилие, и у него болела нога. За герцогом и Лаффитом следовали восемьдесят депутатов. Для тех, кому приходилось наблюдать на улицах Парижа великолепные выезды Карла X, это было жалкое зрелище.
Люди на площади не выказывали ни одобрения, ни вражды. Они молчали. Герцог медленно приближался к ступенькам. Спокойно, безразлично толпа раздавалась, уступая дорогу белому коню. Лицо герцога покрылось мертвенной бледностью. Доехав до Ратуши, он сошел с коня и твердыми шагами начал подниматься по ступеням. В этот момент вышел генерал Лафайет и остановился на верхней ступеньке лестницы. Герцог поднимался все выше, медленно взбираясь наверх, где стоял Лафайет. Он непременно поднимется, даже если для этого придется столкнуть старого генерала вниз, так, чтобы ему уж не подняться. Неужели один Лафайет этого не понимает?
Генерал встретил герцога с любезностью светского человека, умеющего держать себя со знатным гостем. Процессия скрылась в Ратуше.
Теперь взоры устремились к фасаду здания. Все ждали каких-то событий. Время, казалось, замедлило ход.
Дюшатле повернулся к Галуа:
— Как по-вашему сумеет генерал дать герцогу отпор?
— Нет.
Дюшатле повторил тот же самый вопрос д’Эрбинвилю.
— Не знаю. — Он взглянул на Эвариста. — Почему вы так уверены, что нет?
— Потому, что знаю историю.
— Ну да, — колко возразил Пеше. — Для математика вы кажетесь вполне приличным историком.
— Ваше замечание…
— Идут, — прервал Эвариста Дюшатле.
Лафайет вывел герцога Орлеанского на балкон
Ратуши. Оба молча глядели на безмолвную толпу. Жорж Лафайет, сын генерала, подал отцу свернутый трехцветный флаг. Старый генерал стал разворачивать ею. В ту же минуту, впервые за этот жаркий июльский день, мягко подул свежий ветерок, вдохнув жизнь в трехцветное знамя. Полотнище затрепетало, вырвалось из трясущихся рук генерала и покрыло лицо герцога. Толстые пальцы схватились за ткань. Лафайет поворачивал древко. Люди увидели, как растет трехцветное полотнище, которое крепко держат эти двое. Им не были видны ни дрожащие, высохшие руки старого генерала, ни пальцы герцога, жадно вцепившегося в знамя.
Ветер колыхнул полотнище в сторону, на толпу. Ледяное молчание вдруг нарушили громкие крики:
— Да здравствует наше знамя!
— Да здравствует Лафайет!
— Да здравствует герцог Орлеанский!
Галуа повернулся к Дюшатле:
— Давайте крикнем: «Долой герцога!»?
Пеше сказал:
— Я не одобряю бессмысленных выпадов.
Их голоса потонули в крике:
— Да здравствует Лафайет!
— Да здравствует герцог Орлеанский!
Это был предсмертный крик революции. Роль народа была сыграна. Началось правление буржуазии.
В августе король Франции Карл X удалился в изгнание. Луи-Филипп был провозглашен королем французов Короля Франции сменил король французов; старшую ветвь Бурбонов — младшая, господство аристократии сменилось господством буржуазии.
Чего добился народ, сражаясь, отдавая жизнь за хартию, за трехцветное знамя? Сначала с удивлением, потом с гневом, с ненавистью народ убедился, что революция принесла ему еще больше страданий. Люди надеялись, что легче станет работа, что хлеба будет в достатке, дети — сыты и одеты. Они надеялись, что июльские дни облегчат их невзгоды. Но они не получили ничего.
До революции в крупнейшей, парижской типографии работали двести рабочих, и каждый из них зарабатывал примерно пять франков в день. Когда разразилась революция, типографии закрылись. После того как они открылись вновь, обратно взяли десять человек. В ближайшие шесть месяцев число рабочих увеличилось до двадцати пяти при заработке два франка в день.
Кое-кто предлагал, чтобы министерство внутренних дел открыло большую типографию, которая была бы собственностью государства и занялась выпуском новых изданий трудов Руссо, Вольтера и энциклопедистов. Это мероприятие, убеждали они, повысило бы уровень образования и сократило бы число безработных.
Министр внутренних дел отверг предложение, возразив: «На эти книги не будет спроса. Это старое оружие. Теперь, когда битва выиграна, либерализм в нем не нуждается».
Какие шаги предприняло правительство, когда исчезло золото, когда по Парижу прошла волна банкротств и углубилась экономическая депрессия? Правительство обратило гнев народа против республиканцев, сотни раз повторяя в печати и в воззваниях одно и то же:
«Вы, люди из народа, победили в этой революции; вы главная опора Франции. Вы сражались и добились всего, чего желали. Не давайте республиканцам обмануть вас. Они хотят, чтобы вы снова дрались — под их руководством. Что они сделают, если добьются победы? Доведут вас до полной нищеты! Развяжут войну со всей Европой! Не успокоятся, пока не будет захвачена французская земля и ваши несчастья не станут в тысячу раз страшнее!»
Манифесты республиканцев с возмущением срывались, и составителей клеймили как людей, призывающих к грабежу. Однажды помещение республиканской газеты «Трибюн» заполнила толпа. Это были бедняки — грязные, в лохмотьях; среди них не было никого в черном сюртуке или желтых перчатках — одежде буржуа. Они ворвались в помещения, разбивали печатные станки, ломали мебель. «Долой республиканцев! Стреляй в них! Бей грязных ублюдков!»
Лафайет, который все еще командовал национальной гвардией, послал отделение солдат как раз
