рассказывал о своем отношении к кандидатам. Полозкова в списке не было.

— И вдруг встает первый секретарь Ростовского обкома Суслин и говорит: Михаил Сергеевич, подождите, у нас же есть Полозков. И липецкий первый сек-ретарь Донских сразу вслед за ним тоже встает и говорит: да, а где же Полозков? Горбачеву ничего не осталось, как включить в список и меня. Выборы на съезде — завтра утром.

На том же совещании с Полозковым случился еще один инцидент. Накануне XXVIII съезда ЦК КПСС решил предоставить каждой республике право напрямую избрать в новый ЦК по пять человек — так называемые республиканские квоты. Михаил Горбачев предложил избрать пятерых от России на том же вечернем совещании и назвал своих кандидатов — Михаил Шатров, Андрей Нуйкин, Борис Пиотровский, Александр Гельман, Аркадий Вольский.

— По какому принципу он их отобрал — непонятно. Я вышел к микрофону и сказал, что такая квота вызывает много вопросов. Если точно, то вот мои слова: «Россия не знает Нуйкина, Россия не знает Гельмана». И я предложил свой список — Василий Иванович Белов, Валентин Васильевич Чикин из «Советской России», Карпов из Союза писателей СССР, Бабичев из ЦК и композитор Андрей Петров. Мой список поддержали, горбачевский провалили. На этом разошлись.

В ночь перед голосованием Полозкову в гостиницу «Россия» позвонило, кажется, все политбюро — Николай Рыжков, Анатолий Лукьянов, Владимир Крючков, Егор Лигачев.

— И каждый говорил: не снимай свою кандидатуру, — вспоминает Полозков. Кандидатуру он не снял. Во второй тур вышел вместе с Олегом Лобовым, в итоге Лобов набрал около 700 голосов, Полозков — 1800.

Во главе партии, которая теперь называется КПРФ, он провел чуть больше двенадцати месяцев — до июля 1991 года, когда с давлением 60 на 30 и пульсом 32 лег на операцию к Евгению Чазову, уступив свою должность Валентину Купцову. Август девяносто первого, роспуск КПСС, Беловежские соглашения — все это время Полозков пролежал под капельницами, а в январе 1992 года, под старый Новый год, к нему в ЦКБ приехали соратники по уже бывшему политбюро ЦК КП РСФСР — Геннадий Зюганов, Иван Антонович (потом он станет министром иностранных дел лукашенковской Белоруссии, а сейчас преподает в академии ФСБ в Москве), Владимир Кашин и другие. Решили возрождать партию — поделили между собой обкомы, чтобы обзванивать их и: «Если первый секретарь за нас, звать его, если не за нас — звонить второму, потом просто секретарям и так до тех пор, пока не найдется тот, кто за нас». Через год, когда конституционный суд подтвердит, что российская компартия не находится вне закона, именно эти секретари обкомов будут воссоздавать КПРФ на местах. Сам Полозков уже никогда не вернется к активной политической деятельности, ограничиваясь членством в консультативном совете КПРФ у Анатолия Лукьянова, — но это скорее номинально, гораздо больше времени и сил Иван Кузьмич тратит на работу в возглавляемом им Курском землячестве Москвы, которое вместе с покойными скульптором Вячеславом Клыковым и композитором Георгием Свиридовым сам же и создал в середине девяностых.

Еще рисует пейзажи (в основном — виды родной деревни) и пишет стихи.

В 1990 году в Норильске, когда первый секретарь ЦК КП РСФСР Иван Полозков встречался с коллективом горно-металлургического комбината, из толпы выскочил двухметрового роста страшный мужчина, который закричал, что, мол, сколько можно терпеть этих коммунистов, и давайте сбросим Полозкова в штольню. Полозков ответил, что сбрасывать его не нужно, потому что он сам как раз хотел спуститься посмотреть, как работают горняки. На глубину 1 100 метров спускались вместе со страшным мужчиной.

На домашний телефон в те дни звонили неизвестные почитатели, обещали оторвать голову, расстрелять и Бог знает что еще. Звонили жене, звонили дочери, звонили членам аттестационной комиссии, когда дочь защищала диссертацию кандидата медицинских наук. По Курской области и Краснодарскому краю ездили репортеры «Огонька» и «Московских новостей», искали компромат — не нашли (я нарочно рылся в подшивках, действительно — ничего конкретного про Полозкова нет, зато оборотов вроде «Иван Кузьмич, как-то очень обидно видеть слово „Российская“ в наименовании вашей партии» — гораздо больше, чем даже разоблачений сталинских злодейств).

«Русскую жизнь» некоторые называют наследницей перестроечной прессы. Я, в общем, согласен с этим сравнением (считаю его лестным), и, на правах наследника перестроечной прессы, хочу извиниться перед Иваном Кузьмичом Полозковым за то, что творилось вокруг его имени восемнадцать лет назад. Понятно, что революция без врага — это не революция, и перестройке действительно больше всего на свете был нужен враг, которым можно было бы пугать впечатлительную аудиторию. Но то, что этим пугалом стал успешный губернатор, честный коммунист, хороший умный дядька Полозков — за это по- настоящему обидно. Особенно если учесть, что ничего уже не вернешь.

Вечная мерзлота

Две Колымы и одна пенсия агрария Юрия Брюханова

Меня арестовали во дворе моего дома, в селе Алзамай Иркутской области, во время заготовки дров на зиму и судили за невыход на работу. После четырех классов средней школы я пошел на завод, работавший для фронта, и после войны он не был снят с военного положения. Невыход на работу приравнивался к дезертирству; я тогда просто не успел привезти из леса дрова, и мне пришлось пропустить на работе день. Теперь мне вовсю светило пять лет — за обвинительные приговоры судьям тогда давали надбавки к окладу. А у меня через полгода от голода и холода умер брат — дров привезти в дом было уже некому.

Человеком, спасшим меня в следственной тюрьме, был Варлам Шаламов. Он был старостой камеры. А общая камера — это когда триста человек спят сидя, а покойников подтаскивают к выходу из камеры только тогда, когда они начинают пахнуть. «Привет тебе, пионерия, шлет Лаврентий Берия», — так встретили меня, когда я вошел в камеру (мне тогда пионерский галстук служил и шарфом, и утиралкой для соплей). И если вы думаете, что это был знак расположения, то ошибаетесь: малолеткой меня уже не считали (поскольку уже исполнилось 16), а совершеннолетним я не был (18 еще не исполнилось). На раздаче баланды стоял Шаламов. Если бы он не наливал мне погуще, меня через месяц такой жизни подтащили бы к выходу.

Через полгода меня освободили на очень странных условиях — «по списку мертвых». Вызвали к начальнику зоны, и говорят: «Подписываешь неразглашение обстоятельств ареста и выходишь отсюда. Едешь домой и сидишь тихо. Если кому-нибудь проговоришься, получишь пять лет вдобавок к своей статье». Я говорю — а жить-то мне как без документов? Ах, тебе еще и документы? Может, ты на свободу не хочешь? В общем, выбора особенно не было. Я выходил из зоны, шагая за труповозкой, как будто я тоже мертвец, только ходячий. Открывавший ворота безоружный вохровец (в лагерях так устроено, один без табельного впускает-выпускает, другой с автоматом его прикрывает с вышки) говорит своему напарнику вертухаю: «Давай шлепнем этого щенка от греха. Он все равно окочурится где-нибудь назавтра, а проблемы у нас будут нешуточные, что мы его выпустили». Я шагал через ворота как на ватных ногах —