Да, станут. И больше не будет Оксаны, чумаковой невесты. Будет кто-то другой… и Оксана.

Теперь - не спутать, правильно подобрать слова. Когда-то раввин Лев из Праги пошутил: наклеил бумажку с Именем на обычную глиняную кадку - и получил голема. И мой хозяин тоже пошутил - сотворил пана Пшеключицкого. До сих пор не знаю, из чего - из кадки, из бревна или из свежего трупа. Удобно - за креслом стоит и золота не просит!

Пора!

Слова проступали на белизне - угловатые черные буквы. Справа налево, одна за другой. Чернота исчезала, сменяясь серостью. Словно кокон охватывал душу.

Есть!

Теперь последнее, но очень важное.

Я открыл глаза. Белизна исчезла, исчезли черные буквы. Передо мной стояла кукла - живой голем с пустыми глазами. Нижняя губа отвисла, в уголке рта скопилась слюна…

- Панночка Оксана!

В глазах что-то блеснуло. Она вспомнила свое имя.

Пока - только имя…

- Ты - Оксана, невеста Гриня Чумака. Ты его очень любишь. Скоро твоя свадьба. Поняла? Если поняла - кивни!

Голова дернулась - деревянно, мертво; и я вновь вспомнил пана Пшеключицкого. Такое и пан Станислав может. Но что толку от голема?

- Пани Оксана! Сейчас я досчитаю до трех, и ты проснешься - веселой, радостной. Скоро ты встретишься с женихом, но слушаться будешь только меня. Поняла? Если поняла - кивни.

Голова снова дернулась. Посмотрел бы сейчас пан Григорий на свою невесту!

Теперь - последняя часть Имени. Та, что неведома пану Мацапуре. Его надо читать, глядя прямо в глаза. В пустые, широко раскрытые глаза новорожденного ребенка.

- А теперь… Один… Два…

- Где? Где я?

Голос звучал растерянно, но в нем не было страха. Я улыбнулся, любуясь делом рук своих. Та, что была Оксаной, снова стала ею. Почти прежней…

- Гратулюю вас, пани Оксана! Меня зовут Юдка, я - друг вашего жениха…

Она неуверенно улыбнулась, поглядела вокруг. Удивленно, не узнавая.

- Вечер добрый, пан Юдка! А где Гринь? Я хочу к нему!…

- Панна сотникова! Панна сотникова! Гвалт!

Этого хлопца она не знала. Маленький, ушастый, мохнатая шапка на нос налезла, шаблюка по снегу волочится. Ну и воин!

- Гвалт!

Этого еще не хватало! Весь день в седле, устала, коня заморила, думала, хоть в Валках спокойно…

- Гвалт, панна сотникова! Крамольника бьют!

Ярина вначале не поняла - какого еще крамольника? Но тут же вспомнила.

Лекаришка!

- И где ж его бьют, хлопче?

За что, спрашивать не стала. Валковчане - народ справедливый. Коль бьют, так за дело.

Парень моргнул и внезапно ухмыльнулся.

- А у Павки Гончара! За углом, тут близко.

Девушка вздохнула, провела рукой по лицу. Такой тяжелый день, а тут еще и гвалт!

- А без меня не разберетесь?

По довольному лицу недоростка поняла - не разберутся. Точнее, разберутся в лучшем виде - с паном Крамольником.

- Ладно!

Где живет Павка Гончар, она знала. Да и не Павка он - давным-давно Павло Севастьяныч, и сынов у него двое, у каждого - кулаки с добрый гарбуз. Уж если они бить начали!…

Толпа оказалась небольшой - всего с три десятка. И парни, и молодицы, и детишки. Стояли кружком - смотрели.

Было на что.

На снегу лежала попона - старая, в дырках; рядом валялись синие шаровары с кушаком придачу и смушковая шапка. Хозяин всего этого добра находился здесь же - на попоне.

Без штанов.

В такой холодный вечер можно и замерзнуть, на попоне средь улицы лежа, а посему пана лекаря дружно грели.

В две руки.

Канчуками.

Добрыми кожаными канчуками.

Ярина невольно поежилась. Ох и славная вещь - кожаные канчуки! От одного свиста душа в пятки уходит!

- Двадцать пять! Двадцать шесть! - вопили в толпе. - Гуще! Гуще пригощай! По филеям его!

С попоны доносилось сдавленное подвывание. Голые ноги дергались в такт 'угощению'.

- Двадцать семь! Двадцать восемь!

Ярина почесала кончик носа. Важно пана лекаря лечат! Никакая застуда не возьмет! Вмешаться? Или обождать, пока до полсотни дойдет?

- Тридцать пять! Тридцать шесть!… Гуще, гуще!

Доброхотов услыхали. Поровшие - сам Павка Гочар и его сын - переглянулись; и над улицей пронесся дикий вопль.

- Тридцать семь! - подытожил кто-то. - А добре парят, аж завидно!

- Хватит! Хватит, говорю!

Ярина подъехала поближе, соскочила с коня. Ее узнали - парни поспешили снять шапки, и даже Павко Гончар остановил поднятую в полном размахе руку.

- И чего это вы, добрые люди, творите? Или порядка не знаете?

Павко Гончар сплюнул, хотел ответить, но его опередили.

- А где ж такой порядок был, чтоб девок с пути сбивать?! Мало ему, сквернавцу-нехристю! Что смотрите, мужики? Поддайте ему, да так, чтоб навеки запомнил!

Толстая широкоплечая бабища - руки в боки, очипок на ухо съехал, - выступила вперед, сверкнула карими глазами-вишнями.

Так-так! Ярина невольно усмехнулась. Тетка Гончариха! Ну, сейчас будет!

- И ты, панна Ярина, рассуди! Доченька у нас одна, родимая, как яечко пасхальное! А он, нехристь поганый…

'Нехристь поганый' между тем, сообразив, что канчуки откладываются, встал на четвереньки, потянулся за штанами…

- А ну лежи! - тетка Гончариха грозно обернулась к бедолаге-Крамольнику, ткнула деревянным 'котом' в бок. - Пока сотни горячих не получишь, не отпустим! Сначала - сотню горячих, а потом к попу, икону целовать!

Похоже, лекарь попался - завяз по самые уши. Ярина хотела переспросить, но не тут-то было.

- Рятуйте, люди добрые! Ох, рятуйте! И чего ж это он, нехристь, удумал-то? Ох, дитятко мое, дитятко! Ох, да чего ж теперь будет?

Из хаты выглянуло 'дитятко' - рябая пышногрудая девка в кожухе поверх рубахи, заплаканная, с