— Да. Ну то есть пока это еще не книга, а только ее проект. Но она будет хорошей, я уверена.

— И вы говорите, он в Дартмуре?

— Честно говоря, я понятия не имею, — сказала я. — Я просто предположила…

Хейди снова рассмеялась.

— А я-то думала, у него другая женщина!

— М-м…

— Ой, простите, что-то я начала вам не то говорить. Просто я так рада, что у него нет другой женщины. Смешно, да? Конечно, еще смешнее, если на самом деле вы — та самая другая женщина, и в таком случае я получаюсь совсем уж идиоткой.

Хейди вздохнула.

— И что же он делает в Дартмуре? — спросила она.

— Изучает Зверя.

— Того самого, о котором пишут в газетах? Господи боже!

— Не волнуйтесь, все будет хорошо.

— С чего вы так решили? Это ведь еще хуже! Я думала, у него любовница, а он, оказывается, отправился в лапы к какому-то чудовищу! Правда, теперь нигде нельзя чувствовать себя в безопасности, потому что оно даже в дома к людям забирается. Прошу прощения, вас, кажется, Мег зовут? Вы застали меня врасплох, и мне так неловко, наговорила вам всякого. Извините!

— Ну что вы, ничего страшного, — заверила я ее. — Но, знаете, мне кажется, он не просто так туда уехал. Что вы имели в виду, когда сказали…

— Знаете, он ведь однажды обвинил в измене меня, — сказала она. — Много лет назад, когда мы еще жили в Лондоне. Я пару раз сходила поужинать с коллегой, и он решил, что это означает, что я с ним сплю. А теперь это. Господи.

Хейди все говорила и говорила, и я подошла к входной двери, как можно тише ее открыла и нажала на кнопку звонка.

— Ох, простите, пожалуйста! — сказала я в трубку и для убедительности крикнула в сторону: «Одну минуту!» — Хейди, ко мне пришли. Будьте добры, передайте Тиму, что я звонила. Еще раз извините, я вынуждена попрощаться. Надеюсь, все будет хорошо. До свидания!

Я пошла в деревенскую лавку и купила себе одну крестовую отвертку и одну плоскую, несколько лимонов, пену для ванны и местную газету. Джилл ничего не сказала, но несколько раз покачала головой, отыскивая цену на плоской отвертке. Я еще раз оглядела книги, стоявшие за прилавком.

— Вы Джилл, да? — спросила я.

— Да. А вы Мег?

Я улыбнулась.

— Точно. Извините, что покупаю такие странные вещи.

— Ничего страшного, — она улыбнулась мне в ответ. — Раз уж у нас все эти странные вещи продаются, чего б их не купить.

— Отлично. Знаете, мне нужно еще несколько книг. Пожалуйста, вон ту, про вышивание, еще про то, как сделать домик для летучих мышей, вот эту про акварельную живопись и еще вон тот справочник орнитолога.

Вернувшись домой, я сделала несколько записей для будущей статьи, но представления о том, как она должна выглядеть, у меня по-прежнему не было. Затем я пошла наверх, разложила детали кровати по кучкам и два раза прочитала инструкцию. Тут мне стало понятно, что, кроме этих двух отверток, мне понадобится еще электрическая, и я сходила одолжить ее у Эндрю. Я немного у него задержалась — съела жаркое из рыбы и выпила пинту «Зверя». А затем отправилась обратно домой — разбираться со статьей. Но как только я устроилась на диване со стопкой книг по самосовершенствованию и теми новыми, что купила в лавке, снова завибрировал телефон. Это было сообщение от Либби: «Чувствую себя степфордской женой.[44] А ты как? У меня сегодня был секс три раза! Хочется застрелиться».

Я подбросила в камин небольшое бревно: раздался треск, но вскоре он притих, и из огня доносилось теперь лишь мирное «хочш-ш-ш», ему подпевало море убаюкивающим «тиш-ш-ш», и ветер тоже дул уже не так сильно. Я достала молескин, начала писать, и ручка скребла пером по толстым страницам, приговаривая: «пиш-ш-ш». Хочешь, тише, пиши. Я писала два часа без передышки. Потом включила ноутбук, сделала себе еще кофе и принялась печатать, а вокруг меня по-прежнему громоздились книги, но в них появлялось все больше и больше ярко-желтых закладок. Когда статья была готова и огонь превратился в легкое мерцание, я устроилась вместе с Бешей на диване, размышляя о том, что написала, и надеясь, что Оскар это напечатает, а Ви прочтет. Из камина продолжало доноситься слово «хочш-ш-ш», и отблески огня рисовали на стенах свои собственные истории.

Я познакомилась с Ви во время пьяной вечеринки, которую устроил Фрэнк после своего семинара на тему писем Чехова и литературной техники. Один из моих преподавателей, Тони, сидел рядом с какой-то привлекательной женщиной, которую я никогда раньше не видела: у нее было обветренное и загорелое, как у бывалого путешественника, лицо, лиловые джинсы, майка с эмблемой «Гринписа» и тяжелые черные «мартинсы» на ногах. В Англии так загореть было невозможно, да и ожерелья у нее на шее были явно нездешние — из веревки и камней экзотического вида. После семинара Фрэнк позвал всех к себе выпить, но на приглашение откликнулись только мы с Тони и эта загадочная женщина, которую Фрэнк позже представил так:

— Моя вторая половина: Виолетта Хейс, с факультета антропологии.

Тони в ответ рассмеялся и похлопал Фрэнка по плечу:

— Вторая половина? Антропология? Как ми-и-ило!

Выпив, мы все отправились ужинать в итальянский ресторанчик в одном из переулков и за ужином курили и пили красное вино с таким видом, будто были бессмертны. Не курила одна только Ви, хотя с вином она расправлялась с не меньшей охотой, чем мы все.

— Иногда мне нестерпимо хочется выкурить сигарету, — вздохнула она. — Всего одну.

Тони рассмеялся.

— Чехов-то в конце концов все-таки бросил, да? — спросил он у Фрэнка. — И, кажется, написал, что из-за этого перестал тревожиться и тосковать?

— Точно, — кивнул Фрэнк. — Я надеюсь, что и со мной произойдет то же самое, когда я брошу.

— Да, но Чехов ведь и Толстого разлюбил, как только бросил курить? — заметила Ви. — Я это запомнила потому, что сама разлюбила многие вещи, когда бросила. Например, плохие детективы.

Она широко улыбнулась и добавила:

— Хотя не Толстого.

Ви говорила по-английски с акцентом, который эволюционировал одновременно в нескольких направлениях, как организм, перенесший процесс адаптивной радиации. Слово «хотя» вместо «но» использовали австралийцы — я знала это по их мыльным операм и еще потому, что так говорил Фрэнк, а он был родом из Австралии.

— Да, — согласился Фрэнк. — К сожалению, у них оказались принципиально разные взгляды на природу бытия. Толстой считал, что в основе всего лежит дух, а Чехов был материалистом. Ну, в той или иной степени.

Фрэнк посмотрел на меня.

— Мег, ты что-нибудь знаешь о письмах Чехова?

— Нет. Ну то есть до сегодняшнего дня не знала. Но теперь непременно возьму их в библиотеке. Похоже, это отличная вещь. Так почему же ему разонравился Толстой? Как вообще кому-то может разонравиться Толстой?

Про Толстого нам Фрэнк уже читал лекции, а про Чехова еще нет.

— По большому счету, все дело было в классовых различиях, — объяснил Фрэнк. — Чехов уже видел разницу между тем, как писал он, и тем, как писал Толстой, — он упоминает об этом в письме, о котором я говорил раньше. Там он отмечает, что Толстой и Тургенев «брезгают» многими вопросами морали. Чехову