ко мне прекрасно, но вот остальные двое… Ну да ладно. С этим покончено. Я возвращаюсь в Лондон, к родителям, и, думаю, через год или около того забуду Питера и, кто знает, может, найду себе амбициозного молодого дирижера или еще кого-нибудь такого, кого одобрит моя мама. Но я никого уже не полюблю так, как люблю Питера. Это просто бред. Ему шестьдесят пять, а мне двадцать восемь. Вот был бы он на десять лет моложе, а я на десять лет старше — и все было бы хорошо! Или же если бы он был женщиной, а я мужчиной. Тогда ситуация не казалась бы такой избитой.

— Пожалуй, — вздохнула я. — У меня есть друзья, у которых примерно так и вышло. Ей за шестьдесят, а ему недавно исполнилось пятьдесят три. Она называет его своим юным возлюбленным, и все вокруг только весело смеются. В самом деле, несправедливо, что так можно, а вот наоборот нельзя. Но, знаешь, не все тебя осуждают. У каждого в жизни есть что-то такое, от чего другие ужаснулись бы, узнай они об этом. Людям нравится нападать на тех, кто не может или не хочет скрываться, и нападают они в основном для того, чтобы еще глубже скрыть собственные секреты.

Милли отхлебнула глоток кофе.

— Когда Бекка приезжает на выходные, предполагается, что меня дома быть не должно. Я ведь собиралась к нему переехать, ты знаешь? Правда, Питер все время размышлял, сможем ли мы «не говорить об этом Бекке» год-другой, и спрашивал, не затруднит ли меня уезжать в Лондон или куда-нибудь еще и прятать свои вещи в те выходные, когда она приезжает. Он не в состоянии сказать «нет» никому из своих детей, ты сама знаешь, и получается, стоит ей только позвонить и сказать, что она едет, как мне нужно срочно менять планы. Он сомневался в том, надо ли мне перевозить к нему арфу, потому что на время приезда Бекки ее было бы не так-то просто спрятать. Мне ужасно надоело чувствовать себя так, будто я делаю что-то преступное! В прошлый раз, когда Бекка приезжала, у меня был день рождения. Питер забронировал нам столик в ресторане в Дартмуре, но потом отменил бронь, извинился передо мной и спросил, не расстроюсь ли я, если мы отпразднуем в какой-нибудь другой день. Самое печальное, что у меня нет ни собственных детей, ни собственных внуков, и никогда не будет, если я останусь с Питером, поэтому выходит, что вся моя жизнь полностью посвящена ему, и только малюсенький ее кусочек — мне самой. И так будет всегда. Я никогда не буду для него на первом месте, даже несмотря на то, что я всегда рядом, мне по-настоящему, интересен он и его жизнь, я волнуюсь о том, как идут дела в кафе, мне важно, как продвигаются его уроки на саксофоне и какую книгу он недавно прочел. Это я слежу за тем, чтобы он упражнялся в гаммах, и делаю ванну, когда он неважно себя чувствует. Бекка звонит, только когда ей от него что-нибудь нужно и когда поссорилась с мужем и хочет на несколько дней от него уйти. А до самого Питера ей нет никакого дела. Но почему-то он страшно паникует из-за своих детей. Он не хочет делать мне больно, но это все равно происходит, потому что он находится в чудовищном положении. Он даже не может попросить Бекку приехать в какое-нибудь другое время, потому что у меня сегодня день рождения, так как точно знает, что в ответ она скажет что-нибудь вроде «И сколько лет ей исполняется? Семнадцать?».

— Я никак не могу понять, какое им всем дело до ваших отношений, — возмутилась я. — Ведь их мать умерла не на прошлой неделе. Отец имеет право жить дальше — неужели они этого не понимают?

На Хай-стрит резко задул ветер, и я застегнула куртку. Беша так и лежала, свернувшись калачиком, на коленях у Милли. Теперь Милли держала кофе одной рукой, а второй гладила Бешу. Будь Беша кошкой, она бы мурлыкала от удовольствия.

— Им не нравятся наши отношения, потому что они чувствуют себя неловко, — объяснила Милли. — Им не хочется портить себе дни рождения, Рождество и другие праздники необходимостью представлять себе меня в постели с их отцом. Вот к чему все сводится. Мы, как ни крути, живем в ужасно консервативном мире. Бекка — это авторитет, потому что она живет согласно правилам, у нее есть прекрасный дом (ну, я предполагаю, что он прекрасный), и мебель у нее лучше и чище нашей, и муж, и трое славных ребятишек, — и все это, конечно же, дает ей право судить меня и решать, как мне жить. И знаешь, что печальнее всего? Ни она, ни Кристофер не понимают, что душа не стареет. В шестьдесят пять человек остается тем же, каким он был в двадцать восемь, ну плюс то или иное количество жизненного опыта и то или иное количество мудрости. Питер иногда ведет себя совсем как ребенок, и, хотя общих знаний у него больше, чем у меня, когда я говорю с ним о важных вещах, мы совершенно равны. Ну и, конечно, в разговорах о музыке я становлюсь мудрой старухой, а он — мальчишкой. Он пока даже не может осилить минорные гаммы. В общем, все не так уж просто и однозначно. Когда Бекке и Энту исполнится по шестьдесят пять, они останутся примерно такими же, какими были в двадцать восемь. Так что если сейчас одному из них в душе двадцать восемь, а другому шестьдесят пять, разницы никакой не будет. С Кристофером то же самое. Вот он что же, отказался бы от тебя, будь тебе шестьдесят или двадцать?

Я представила себе, каково это — прожить с Кристофером до тех пор, пока нам обоим не исполнится по шестьдесят пять, и поняла, что, наверное, лучше мне сразу застрелиться. Я не стала говорить этого Милли, но если бы один из нас был намного моложе или намного старше другого, у нас бы ничего не получилось. Одной из тех немногих вещей, которые нас до сих пор объединяли, было то, что нам обоим было под сорок; а еще объединяющим моментом служило то обстоятельство, что мы уже были вместе, и инерция одерживала верх над энтропией. Я вспомнила, как увидела загорелые, неподвластные возрасту руки Роуэна — он оперся ими о стол, когда мы в первый раз пришли в «Лакис», и как я вдруг поняла, что мне хочется к ним прикоснуться. Я удивилась этому своему желанию, потому что пожилые мужчины никогда меня не привлекали. Но тогда, увидев, что у его рук будто вовсе не было никакого возраста, я поняла, что он мужчина, такой же, как любой другой, у него тоже есть и чувства, и воспоминания, и надежды, и сердце, и обнаженное тело, прямо вот тут, под одеждой…

— Знаешь, Питер сказал мне, что собирается запретить Кристоферу приходить, — вспомнила я.

— Правда?

— Да.

Милли посмотрела на чернеющее небо, а потом снова на меня.

— И что же, запретил?

Я подумала про открытку с пожеланиями скорейшего выздоровления, которая пришла в то утро вместе с вложенной внутрь двадцатифунтовой купюрой. Кристофер разорвал открытку, но двадцатифунтовую купюру рвать не стал. Он дал ее мне, чтобы я купила ему лекарств, и я взяла ее, потому что не знала, как в таком случае поступить.

— Сомневаюсь, — ответила я.

Когда я приехала домой, было уже шесть. Я попыталась позвонить, выезжая из Тотнеса, но мне никто не ответил. Разве нельзя снять трубку левой рукой? Я представляла себе, что он лежит мертвый на полу, потому что принял слишком много болеутоляющих; или в постели, изможденный болью и такой одинокий; а может, он просто не слышит звонка из-за гула отчаяния, которым заполнена его голова. Я ехала по полосам и чувствовала, как в пищеводе у меня назревает изжога, которая, как какое-то внутреннее чудовище, пытается прогрызть себе путь наружу. Но когда я открыла входную дверь, единственный гул, которым оказался заполнен дом, доносился из телевизора — играла смутно знакомая хип-хоповая песенка из начала девяностых.

— Солнышко? — позвала я. — Ты не поверишь…

Кристофер сидел на диване, улыбаясь и пританцовывая.

Перед ним на журнальном столике лежало «Искусство жить вечно». Я не помнила, чтобы оставляла его там.

— Привет, малыш! — обрадовался он. — Я нашел новый канал. Олдскульный хип-хоп! Иди сюда, посмотри со мной — навевает приятные воспоминания.

— Хорошо, сейчас только поставлю чайник. Ты не поверишь, какой у меня вышел денек.

— Может, я сам справлюсь с чайником? У тебя вид совсем измученный.

— Да нет, все нормально. Я поставлю. Ты чай будешь? Обезболивающее принял? Если нет, то и не надо, я купила тебе коры белой ивы. Еле ее нашла, но, похоже, это хорошая вещь и…

— Спасибо, малыш. Чай буду, если это тебя не затруднит, и новые таблетки тоже буду. Ты так обо мне заботишься. Прости, что я в последнее время вел себя как засранец.

— Да ничего ты такого…

— Вел, я знаю. Я сегодня об этом целый день думал. Прости меня. А еще я читал эту книгу, которую тебе дал Джош. Потрясающе! Мы все будем жить вечно! Просто невероятно, что ты ничего мне об этом не