жительством блаженного старца. Не забыть мне одного случая из этого путешествия. Проходили мы в толпе богомольцев мимо одного лесного колодца, вырытого, по преданию, руками самого преподобного. Вода в колодце по временам колыхалась. Стали богомольцы вглядываться в глубь колодезной воды — вдруг кто?то из них закричал:'Смотрите, смотрите, на воде начертался образ батюшки Серафима!'. Влекомый любопытством, придвинулся и я к устью колодца с прочими богомольцами. И что же вижу? На мутноватой поверхности воды отобразился с необычайной рельефностью образ согбенного старца Серафима с котомочкой за плечами, в камилавочке, кожаных бахилах, с топориком за поясом. Минуты три–четыре длилось видение. Затем вода заволновалась и изображение пропало.

В аристократическую, чисто городскую обстановку попал я в Вятке. Новые веяния и влияния и положительного, и отрицательного характера действовали на меня.

Духовенство кафедрального собора, куда назначен был на службу отец, жило в казенных квартирах. Двор церковных домов был общий, и дети соборного причта гурьбой собирались и убивали свободное время то в играх, вроде крокета, то в гимнастике, то на вечеринках, устраивавшихся поочередно в той или иной семье. Так как среди резвящихся были лица обоего пола, то кафедральный двор давал широкий простор всяким романтическим чувствам. Участвовал в играх и я, но был среди своих сверстников как чужой, дичился новых знакомых и не мог слиться душой с общим настроем молодежи. Особенно тягостно было мне на танцевальных вечерах. Танцевать я не умел, поэтому мама отдала меня учиться танцам в дом соборного протоиерея Корсаковского. С помощью его дочери под звуки граммофона я и упражнялся в разучивании бессмысленных, хотя внешне, может быть, и красивых па. С переездом я перешел в местное Духовное училище для продолжения образования. Как раз мое время совпало с тем периодом жизни духовных школ, когда возникло стремление придать детям духовенства светского лоска. Поэтому в Духовном училище, а затем и в семинарии начальство считало себя обязанным периодически устраивать литературные и музыкально–вокальные вечера, поощряло занятие воспитанников ручным трудом, гимнастикой и живописью, развертывались выставки столярных и художественных изделий, изготовленных руками учеников. Придавалось значение умению обращаться с лицами другого пола. Введена была форма одежды, обязательная для каждого воспитанника.

Со светской стороной у меня было как?то туго. В присутствии лиц прекрасного пола я терялся, танцевал так себе, хотя и продолжал посещать уроки танцев даже в бытность свою учеником Духовной семинарии, гимнастику не любил и был весьма неповоротлив. Помню, я никак не мог перекинуться на турнике, и мне подполковник — руководитель гимнастических занятий — приказывал закидывать ноги с таким усилием, что от этого в голове, казалось, и мозги перевертывались. Попытка раскачиваться на параллельных брусьях приводила меня в дрожь. Я боялся, как бы не разжались руки, как бы не упасть, не ушибиться и не сломать чего?либо. Что мне давалось, так это выпиливание из фанеры, фотография и музыка. Принуждения со стороны начальства открыли во мне также способность к художественному чтению и пению на вечерах. Например, я под аккомпанемент пел какую?то песню с географическим содержанием, показывая на карте города разных стран; изображал генерала, привезшего весть об освобождении крестьян от крепостной зависимости, читал рассказы Чехова и различные стихотворения. Пытался играть на валторне, кларнете и бросил эти инструменты только в силу того, что боялся повредить голосовые связки и легкие. Что касается училищных хоров, то ни один из них я не пропустил, участвовал в спевках и выступлениях. Первые хоровые опыты были у меня еще в Яранске, где я в хоре Троицкой церкви пел альтом за 15 копеек в месяц и чувствовал себя наверху блаженства от такого заработка. В Вятке бесплатно пел в хоре Александро–Невского собора и в приходской церкви.

Пребывание в учебных заведениях, начиная от школы, конечно, добавляло свою долю в общее развитие, но не пробуждало сердца, не воспитывало сердечного церковного чувства. И знания, вынесенные из духовной школы, оказались малопригодными на практике. Благодарю я воспитавшую меня школу за то лишь, что она научила меня литературно мыслить, излагать письменно свои представления, научила лепетать богословские выражения и слова без сердечного понимания их сущности. Душа моя, не имевшая ни постоянного подвига молитвы, неискусная в посте, чуждая покаяния, насыщенная честолюбием и гордостью, не могла за все время школьного обучения сколько?нибудь проникнуть в дух и смысл христианской веры, не интересовалась всецело, до самозабвения, премудростью Божией. И лучи Божественного Откровения скользили по поверхности сердца, не проникая вглубь, подобно елею — в кости.

Система оценок, господствовавшая в школах моего времени, способствовала развитию во мне крайнего честолюбия, болезненной жажды первенства и похвал. Сколько горя доставляли мне низкие баллы по каким?либо предметам! Из?за этого я плакал, завидовал товарищам, переживал тяжкие минуты, досадовал на слабость своих дарований. Семнадцать лет учения я назвал бы непрекращающимся страстным горением в огне самолюбивых чувств, достигших некого утоления с окончанием академии и после вновь мучительно воспылавших, только в иных формах.

Свои лучшие уроки жизнь чаще всего напечатлевает с помощью живых примеров добра, наглядных образчиков благоговения и любви к Богу и людям. Таких носителей правды Божией, сильных, увлекающих, вызывающих желание подражать им, среди преподавателей мне не встретилось. Педагоги мои чаще всего были люди со странностями, окарикатуренные человеческими немощами, за малым лишь исключением. Острый ум детей наделил почти каждого из них едкими прозвищами, вызванными их слабостями и недостатками. Холодные, замкнутые в себе, раздражительные, касательно нравственности — нередко с сомнительной репутацией учителя мои не умели заставить полюбить излагаемые предметы. Да и насколько благотворно они могли подействовать на детские и юношеские души, когда, вероятно, и сами не очень?то любили те облаети знания, которые были призваны раскрывать перед нами. Огонек воодушевления я встретил в двух–трех учителях из всей их плеяды. Вот почему не хочется данные воспоминания облекать в форму рассказов о личностях. Сам я исполнен зла, поэтому надо спешить оплакать свои грехи. Судить же других никто из смертных не призван. Говори о старших или хорошо, или ничего [не говори]. Я изберу последнее во избежание анекдотов. Не могу, впрочем, обойти молчанием того, что некоторые учителя старались завоевать среди учеников расположение внеурочными дружескими беседами с оттенком цинизма и вульгарной откровенности. Конечно, результаты подобных сближений были плачевны: они льстили юношеским страстям и отнюдь не созидали нравственно.

Заботы об удержании себя на высоте положения пестовали во мне эгоиста до мозга костей, обидчивого самолюбца, этакое закрытое для сторонних взоров существо, полное страстей. Я был тупицей в понимании сокровищ веры, доступных исключительно смиренному сердцу и духовному настрою