Два существа, препирающиеся внутри нашего сердца, суть злой дух и Ангел света. На чью сторону склонится дитя, тот дух и приблизится к нему'.
Во время обучения в школе я говел трижды. После исповеди душа испытывала легкость, и я, по– детски отзываясь на духовные впечатления, домой обычно возвращался подпрыгивая, с душевным подъемом. Выпускной экзамен я сдал, помнится, хорошо и выдержал затем вступительный экзамен в Духовное училище.
29 февраля 1928 года
Духовные училища моего времени были прекрасно оборудованы. Здание, где я учился, было огромное, четырехэтажное, рассчитанное человек на четыреста. В верхних этажах находились столовая и спальни для живших в общежитии. За два года в Яранском духовном училище я вынес немало положительных впечатлений. Среди товарищей, правда, не встретил ни одного великодушного, глубоко религиозного человека. Но среди педагогов нашлась симпатичнейшая, чистая душа, отвечавшая мне взаимностью. Это был некто Леонид Михайлович Яхонтов, помощник смотрителя. Преподавал он русский язык, часто проводил публичные литературные чтения для воспитанников. До глубины души тронули меня два его чтения — по'Слепому музыканту'В. Г. Короленко и'Капитанской дочке'А. С. Пушкина.
Будучи учеником Духовного училища, я пономарил в яранском Успенском соборе. Отец при этом был настолько строг, что не разрешал входить с кадилом в средний алтарь из бокового, где я раздувал кадило. Обычно приходилось ждать, когда диакон сам придет и возьмет его. К этому же периоду относятся мои первые посещения вместе с матерью Яранского мужского общежительного монастыря[33]. Возил нас в обитель на монастырской подводе рыжий монах отец Сергий. Мать приглашали обычно в игуменские покои, она брала с собой меня, и я рассматривал картины из иноческой жизни на стенах келлии:'Оптинский настоятель отец Моисей на смертном одре', виды Новоафонского монастыря, Соловецких скитов, портреты разных монахов и множество икон. Природная чувствительность, вследствие посещения монастыря, увлекала меня в область мечтаний. Я воображал себя послушником, идущим в подряснике по уездному городу и возбуждающим одобрительные толки прохожих. Упросил как?то мать отпустить меня одного погостить под кровом обители. Живя с неделю в гостинице, я аккуратно посещал монастырские церковные службы. Необычность обстановки и оторванность от родных вскоре, однако, сказались. Я буквально убежал домой. Вошел в квартиру, вижу, все сидят, пьют чай. Кто?то был из гостей. На вопрос матери:'Ты как добрался из монастыря?' — я уткнул лицо в ее колени и заплакал, ничего не говоря. Вскоре моя неустойчивая натура вновь было повлекла меня в обитель. О моем окончательном поступлении туда ходатайствовали и монастырские старцы. Но отец возразил против такого преждевременного шага. Так и остался я продолжать свое учение.
Неизгладимое впечатление, как и в детстве, производило на меня зрелище смерти, погребения и вид кладбища. Когда умер соборный протоиерей, старичок, я многократно проходил мимо домика покойного, жадно вслушивался, как готовят к погребению и отпевают священника, тщетно вглядываясь в плотно завешенные окна его дома. При известии о самоубийстве некоего булочника, повесившегося на суке в лесу, я специально ходил на то место, долго с мистическим ужасом стоял около злополучного дерева и представлял скорбную посмертную участь несчастного самоубийцы. В Яранске Господь взял к Себе двух членов нашей семьи: брата и, как я уже писал, сестру. Пред Ниной я согрешил ропотом и злопомнением незадолго до ее кончины. Нужно заметить, что мать время от времени заставляла меня качать ее в колыбели. Однажды вечером, когда мне очень хотелось бегать, играть, меня заставили укачивать сестренку. Сижу я у колыбели и с горечью думаю:'Хоть бы ты умерла, мне бы легче было'. Посмотрел я через несколько минут на сестру, вижу, глазки ее открыты, не смежаясь, они останавливаются на какой?то точке, как будто им видится нечто. К вечеру Ниночка умерла. Горько я после раскаивался в своей несдержанности, да было уже поздно.
Когда гробик брата Серафима опускали в могилу, случилось так, что веревки выскользнули из?под гроба, младенец выпал из него, покатившись в могилу. Отец почернел от гнева. Я пронзительно закричал и заплакал. Трупик подняли, опять положили в гроб и благополучно опустили в недра земли.
Когда мне приходилось бывать на городском кладбище, признаюсь, всякий раз вид могил — царства последнего упокоения почивших — производил на меня глубокое впечатление. На воротах кладбища была изображена картина Воскресения мертвых перед Вторым Пришествием Христа. Мой детский взор с благоговейным страхом созерцал встающих из гробов, рассматривал трубящих Ангелов и толпы воскресших из мертвых, готовящихся предстать на Суд Божий. Прибавьте к этому непрерывный шум деревьев, вид памятников, часовен, великолепных и убогих могильных крестов, возникающие мысли о неизбежном конце — и тогда будет ясно, насколько поражала мое детское сердце память смертная. Нередко в часы пребывания у родных могил слышался заунывный перебор колоколов на кладбищенской звоннице при появлении погребальной процессии. Скорбные впечатления смерти вязались в моей душе не столько даже с самим собой, сколько с матерью — единственным дорогим мне человеком. Без нее трудно было и помыслить возможность своего земного существования.
Кто, как не она, баловал меня в детстве, согревал душу своей лаской, кому, как не ей, поверял я свои думы, переживания. Под ее тихую песнь или под шепот сказочного повествования я засыпал. Лишиться единственной утехи и радости на земле казалось мне невообразимым, чудовищным горем. Бывало, зимой наслушаешься таинственного шума кладбищенских деревьев, придешь домой и льнешь к матери.'Ты что?' — спросит она. А у меня глаза полны слез, душа — печали. Смотрю на нее, ничего не отвечаю, держу в своем сердце:'Только бы мама не умерла!'.
Отца, напротив, вся семья боялась. В то время как матери мы, дети, говорили'ты', к отцу обращались на'вы'. Причину этого до сих пор объяснить не могу. Может быть, тут инстинктивно проявлялась степень детского почитания. При отце никто из нашей семьи не смел шуметь, резвиться. Особенно мертвая тишина воцарялась в квартире, когда отец читал молитвенное правило, готовясь к богослужению. Тогда ходили на цыпочках, боялись малейшего шороха. Иначе — гневный отцовский окрик, его гневное лицо, леденящие кровь. Все это возбуждало желание куда?то убежать и спрятаться. Однажды в квартире раздался звонок. Я отпер дверь какому?то прилично одетому господину. Оказалось, что посетитель явился к отцу попросить денег взаймы. Так как впустил просителя я, то гнев отца со всем жаром обрушился на мою голову. В силу природной обидчивости, усиленной несправедливостью нападок, я так расстроился, что плакал горькими слезами. А диавол, ярость которого я много–много раз испытал с детства, вложил в мою душу греховные помыслы:'Пусть, — роилось в голове, — когда отец будет служить литургию, у него не совершится пресуществление Святых Даров'. Эти слова несколько раз прокрутились в сознании, и мое обиженное сердце соглашалось с ними и принимало их, несмотря на всю их кощунственность.
4 марта 1928 года
Не помню точно, в каком году наша семья переехала в Вятку из?за перевода отца на служение в вятский кафедральный собор. Должно быть, это произошло летом 1905 года. Предварительно мать решила съездить в Саров на поклонение только что открытым мощам преподобного Серафима. Кроме брата и меня, она взяла на богомолье еще и свою мать, нашу бабушку. Распростился я с Яранском, его святынями, древностями и старинным собором времен Иоанна Грозного, уже вросшим в землю. На пароходе и по железной дороге мы доехали до Арзамаса, откуда наняли лошадь до Сарова. Саровская обитель тогда находилась в зените славы, процветала. Мы побывали в ее главном соборе за богослужением, приложились к мощам угодника Божия преподобного Серафима, посетили и все пустыньки вблизи обители, освященные
