промыслительное воздействие, встряхнет его, сломит независимость его воли, и тогда он весь способен раскрыться пред благодатью. Сильные натуры, как его, ставятся на путь спасения лишь могучими потрясениями'. После той встречи знаменитый художник перестал у нас бывать, но слова батюшки о его судьбе сбылись.
Но были у батюшки и иные воспоминания. Помню, он с улыбкой рассказывал о нечеловеческих условиях в лагере, как ему приходилось чистить в мороз отхожие места и легко одетому бегать вокруг барака, чтобы окончательно не замерзнуть. Читая автобиографию архиепископа Луки (Войно–Ясенецкого) [164], я поражен был сходством методов измывательства над духовенством.'В Красноярске, — пишет архиепископ, — нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали лопат…'[165]. Как все было одинаково, бесовски схоже. И о нарах со спавшими на них в три яруса. Оба иерарха прошли через эти мучения.
Упомянув об автобиографии архиепископа Луки, не могу не заметить еще одного совпадения — о предсказании во сне. Архиепископ описывает случай, происшедший с ним во время ссылки в Енисейск.'В один из праздничных дней я вошел в гостиную, чтобы начать литургию, и неожиданно увидел стоявшего у противоположной двери незнакомого старика–монаха. Он точно остолбенел при виде меня и даже не поклонился. Придя в себя, он сказал, что в Красноярске народ не хочет иметь общения с неверными священниками[166] и решил послать его в город Минусинск… где жил православный епископ… Но к нему не поехал монах Христофор, ибо какая?то неведомая сила увлекла его в Енисейск ко мне.'А почему же ты так остолбенел, увидев меня?' — спросил я его.'Как было мне не остолбенеть?! — ответил он. — Десять лет тому назад я видел сон, который, как сейчас, помню. Мне снилось, что я в Божием храме и неведомый мне архиерей рукополагает меня во иеромонаха. Сейчас, когда вы вошли, я увидел этого архиерея!'. Монах сделал мне земной поклон, и за литургией я рукоположил его во иеромонаха'[167]. Читая этот эпизод, я невольно вспомнил Евдокию Адриановну и историю ее знакомства с отцом Вениамином.
Во Владимире, находясь практически на положении ссыльного, отец Вениамин не имел возможности служить открыто, мог лишь молиться в храме за специально отведенной ему ширмой. Литургию же служил тайно у себя на квартире, всегда готовый к приходу'незваных гостей', — он квартировал у некоей Анны Абрамовны вблизи Золотых ворот. Напряжение сил и нервов было очень велико — батюшка работал тогда над богословской диссертацией'Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви', а условия жизни были весьма далеки от необходимых при такой работе. Мой отец даже сделал для него специальные'глухие'наушники, чтобы хоть как?то оградить от внешнего шума.
Длительные поездки в Москву всегда были риском. Батюшка знал, что за ним следят, знал, кто следит. Однажды, находясь у нас, неожиданно сказал:'А во Владимире, наверное, уже архимандрит А'. (один из московских архимандритов, периодически навещавший отца Вениамина во Владимире). Помню, у батюшки возникло тогда желание не возвращаться. Он знал, предчувствовал возможность ареста. Но и оставаться было бы слишком опасно — уже для нас всех. Шла осень 1937 года. Отец Вениамин это понял и поехал. Во Владимире его действительно'ожидало'названное лицо. Последовал арест, затем ссылка в Котлас — вплоть до 1946 года (последнее его письмо оттуда к нам означено 17 апреля).
Подробности этой очень тяжелой ссылки нам были малоизвестны. Могу привести лишь некоторые штрихи из писем.'Я долго молчал и не писал Вам потому, что не было возможности'(это из первого письма, датированного 5 апреля 1943 г.).'Сильно я истомился от разлуки с Вами. Не знаю, когда увижу Вас и увижу ли. Очень уж скоро можно утратить здоровье и отправиться ad patres[168] '.'Извините за почерк. Очень нервный я, и нервность невольно просачивается в каллиграфию'.'…Хочу высказать одну свою неотложную нужду в связи с зимой. Больше некому высказать. Из?за опухлости ног ничто мне не подходит на ногу из обуви. Так было летом — то же чувствуется с большей остротой зимой. Не будет ли возможности навести справки о приеме посылки вещевой в мой адрес в Александрове или в Ногинске и послать мне какие?либо старенькие ботинки № 44. Вопрос с обувью — дело жизни моей'.
Но уже в 1944–1945 годах батюшка писал:'Очень желал бы познакомиться с последним академическим изданием в краткой форме научных русских достижений, о которых сообщалось в свое время в'Известиях'. Мне это пока недоступно, несмотря на желание все это охватить одним обобщающим восприятием'.
'Лично я пока могу жить только в области планов на будущее. Планы эти таковы: 1. Подобно П. Я[169]., я хотел бы письменно кристаллизовать и углубить мировоззрение работой где?либо вблизи книжных сокровищ. 2. Для этого считаю необходимым просмотреть и войти в курс всех последних выводов физики, химии, психологии и медицины, в первую очередь. 3. Хочется проникнуть в тайны конечного развития человеческой личности и в познание архитектоники мира'.
'…У Вас образовалась уже несомненно опытность в деле самых обычных посадок овощей. А я в первый раз натолкнулся на ряд таких задач, которых прежде никогда не решал…. Просил бы, если не затруднит, помочь мне в этом деле высылкой какого?либо пособия по овощеводству и борьбе с вредителями. У нас в прошлом году много навредили разные личинки на капусте, картофеле и пр. овощах'.
'У меня жизнь течет пока без перемен, в работе и тоскливом внутреннем одиночестве. Но эту последнюю эпитимию терплю'.
'Здоровье мое в целом ничего, только чувствую, что как?то к земле тянет. Быстро потом устаю, и сердце плохое'.
'Весеннее солнышко даже у нас дает себя знать. Как оно хорошо! И свет его и теплота так ласкают и успокаивают нервы. Начинает оно греть и сиять, и хочется смиряться с обстоятельствами личной жизни, напрягаешь охотнее силы к работе и легче переживаешь все грустное и скорбное'.
'Сейчас пишу Вам эти строки, согреваясь с головы теплой меховой шапкой, которая тоже есть память о Вас. Морозы у нас нынче столь суровые, что прежние годы бледнеют со своими холодами… Ртутный столбик так и скачет к 50 градусам. Отсюда — частые обморожения. В дни морозов бывает как?то жутко от чувства близости стоящей за спиной смерти. Скоро ли протекут эти дни, не знаю. Пока холодно'.
Вспоминаю рассказ отца Вениамина о происшедшем с ним однажды на этапе. На случай смерти, и если бы дана была возможность к ней приготовиться, он хранил на груди частицу Святых Даров. Но в этот раз арестанты не знали, ни куда их гонят, ни что их ждет. Боясь за судьбу Святых Даров, батюшка обратился к конвоиру с просьбой взять у него сосуд и благочестиво уничтожить. Тот обещал. Отец Вениамин говорил, что до конца дней своих будет молиться об этом человеке, не зная даже его имени.
Я понимаю, что батюшка всю жизнь носил в сердце мысль о смерти, помня печальные слова, сказанные о нем когда?то одним соловецким схимником:'Ах, Витя, Витя! Много тебе придется перенести впереди. Помни житие Митрополита Филиппа'[170]. Предсказание об участи Митрополита Филиппа, услышанное и воспринятое отцом Вениамином еще в молодые годы, наложило на его утонченную, впечатлительную натуру неизгладимый след. В молодости страх насильственной смерти был настолько велик, что один старец даже порекомендовал ему сфотографироваться в гробу, чтобы преодолеть этот излишний комплекс. Впоследствии, как я чувствовал, страх сменило смирение перед страшным, неотвратимым. Это создало потребность замаскироваться, стушеваться. В одном из первых писем нашей семье, обсуждая время своего приезда, он писал:'…не лучше ли эти дни мне переждать в своем местожительстве и приехать к Вам уже в шапке. Это не так заметно'. Батюшка избегал ходить по городу в рясе. Помню, после войны, когда он жил уже в Лавре, а преподавал в Новодевичьем монастыре на Пастырских курсах[171], то зимой по– прежнему носил короткую куртку и заправлял бороду под воротник. Даже в Лавре при встречах он предупреждал меня:'Глаза… глаза… — говорил, — тут осиное гнездо….'И это была не галлюцинация, а действительно прозорливое видение. Помню произнесенные им слова:'
В Лавре с особой силой раскрылся проповеднический дар батюшки. Он произносил, как правило, по две проповеди: одну во время ранней обедни, которую служил сам в нижнем храме Успенского собора, а потом совершенно другую — за поздней литургией в Трапезном храме. Проповеди были яркими, образными, сильными, прямо связанными с нуждами послевоенного состояния народа. Многие приходили на них с тетрадками, чтобы записать хотя бы самое главное. Помню, в одной проповеди о силе молитвы он рассказал, как во время всеуничтожающей атаки немцев в одной избе старичок со старушкой усердно
