неизвестный ей молодой архимандрит. Сон опечалил ее — слишком сильна была сердечная привязанность к почившему старцу. И вот однажды, гуляя по Москве, она зашла в храм, в котором раньше не бывала, и остолбенела — все было, как в том сне. Подойдя к кресту, смущенная Евдокия Адриановна попросила отпускавшего народ архимандрита помолиться, чтобы ей не приходить больше в этот храм. С такой же просьбой она обратилась и к отцу Исаии, бывшему келейнику отца Аристоклия, на что тот с улыбкой ответил:'Ну и дура же ты, Евдокия'. Ободренная реакцией отца Исаии, Евдокия Адриановна с этого момента начала ходить именно в тот храм, а точнее, в Покровский монастырь. Так произошло таинство духовной передачи — Евдокия Адриановна стала духовной дочерью архимандрита Вениамина (того самого, которого видела во сне) и всю силу духовной любви и преданности перенесла теперь на него. Мои родители узнали от Евдокии Адриановны о тяжелых испытаниях, которые затем пришлось перенести ее духовному отцу, и о сложности его настоящего положения: по возвращении из лагеря отец Вениамин вынужден был на положении'невыездного'жить во Владимире, где Евдокия Адриановна его регулярно навещала.
Не имея никаких секретов от своего духовного отца, она, естественно, рассказала ему и о жизни в нашей семье. Отец Вениамин захотел познакомиться с нами и, если Промыслу Божию будет угодно, как сам говорил, сблизиться. Вначале батюшка написал моим родителям в письме, что для сближения нужен некоторый срок молитвенной проверки. Встреча состоялась, вылившись в глубокую взаимную духовную любовь, о чем батюшка впоследствии писал:'… что я чувствовал по поводу Вашей семьи за это время. Она гвоздем вбита в мое сердце'.
Вспоминаю свое юношеское впечатление, когда впервые увидел батюшку у нас дома. Он приехал с Евдокией Адриановной из Владимира зимой. Вошел высокий человек в шапке и короткой зимней куртке. Совсем непохожий на мое представление тогда об облике монаха, тем более архимандрита. Волосы у него, как и борода, были заправлены за воротник серой рубашки, без креста поверх нее, и только удивительный взгляд сквозь запотевшие очки выдавал духовное богатство этого человека. Тихий, изящный, скромный, очень умный и светящийся — вот мое первое впечатление об отце Вениамине.
Он сам выразил желание погостить. Мы отвели маленькое, но изолированное помещение за плотной шторой, с окном, где батюшка мог не только молиться, но и работать над богословскими сочинениями.
В Москве у батюшки были духовные чада — в основном девицы из прежних прихожан Покровского монастыря. Он их иногда навещал. Но к нам в дом допускал, кроме Евдокии Адриановны, которая, конечно, продолжала у нас жить, только Настю[160], преданно ему служившую. Она даже в документах ГПУ значилась как ближайшая его родственница.
Чем мог привлечь отца Вениамина наш дом, живший тогда в гораздо большей степени проблемами эстетическими, нежели богословскими, церковными? Думаю, высокой интеллектуальной культурой моих родителей, соединенной (необычно для находившихся тогда на свободе) с искренней религиозностью. Насильственно изолированный, батюшка очень нуждался в доверительном интеллектуальном общении, в возможности'перекинуться мыслями', как писал нам потом из далекой ссылки, пастырски поделиться сокровенным. Могла привлекать и большая домашняя библиотека, в которой было по тем временам много богословских книг, также фортепиано — он так любил наигрывать на нем мотивы духовной музыки, говоря, что высокая музыка может быть высшей бессловесной молитвой[161]. Но главным все же оказалось как?то сразу возникшее чувство родства, легкости взаимной и уверенность батюшки в том, что наша встреча — Промысл Божий.
Для нас же отец Вениамин стал больше чем родным.
Удивительно деликатный, утонченный в восприятии эстетического, он никогда не претендовал в обращении с нами на особую приоритетную свою значимость. Напротив, его внешний облик (без видимых в быту признаков сана), его открытость, даже нелицеприятность помогали быстрому сближению, создавали в отношениях настоящую родственность, необыкновенно крепкую и доверительную.
В жизни отец Вениамин был прост, аскетически строг, но не опрощен. За обедом, например, предпочитал гречневую кашу или горох. Но рядом с его прибором обязательно лежала белая полотняная салфетка, вложенная, как ей и подобает, в кольцо. Спал он на маленькой кушетке, вероятно, с трудом на ней помещаясь. Вспоминаю, забегая вперед, рассказ жены старосты Ильинской церкви в Сергиевом Посаде Анны Петровны Сарафановой. При открытии Лавры в 1946 году особой заботой было расселение монахов по квартирам, так как в Лавре первое время условий для жизни не было. Ей удалось снять комнату и для отца Вениамина: маленькую, уютную, с хорошей удобной кроватью. Хозяйка умилялась на нового жильца, как тот аккуратно стелет постель, пока не поняла, что спал?то он на полу. Батюшка предпочитал скрывать строгость своего аскетизма. Но когда работал — писал напряженно богословские труды, — ему хотелось, чтобы под ногами был толстый ковер. Также в одежде своей он был тщательно убран, чист и изящен. Впоследствии, уже в Лавре, меня не переставало поражать изящество его облика. Само слово'изящный'батюшка произносил с особым ударением (например, при чтении акафиста Преподобному Сергию). И я чувствовал, что оно имело для него не внешнее значение, но было символом ангельской чистоты и гармонии.
К. людям, его окружавшим, к их взглядам отец Вениамин был очень внимателен. Он знал, что своим внешним видом, в серой рубашке и сапогах, не вызовет в нас осуждения (этого требовала необходимость инкогнито). Но в среде духовных дочерей не хотел сеять смущение и потому на встречи с ними надевал серый подрясник, который заправлял и закалывал при выходе на улицу. Видя усердие моей матери в желании хоть как?то помочь ему материально, просил в письме делать это незаметно для меня, тогда еще подростка,'чтобы искусительная мысль не пришла к нему и не подумал бы он, что и Божие продажно'.
Как?то, стоя при закате солнца у окна, он сказал мне:'Какая чудная молитва'Свете Тихий… Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний.'., какой чудный и верный образ Христа'. Таким доступным, тихим вечерним солнцем был и отец Вениамин — для меня, по крайней мере.
Помню, как батюшка советовал креститься: внимательно на оба плеча. Говорил, что это он усвоил от одного простого священника, который даже голову и взгляд поворачивал, сопровождая крестное знамение.
Подолгу молиться отец Вениамин не заставлял, приучая к внимательной, тщательной молитве. И всегда акцентировал необходимость чтения слова Божия, подчеркивая, что при нехватке времени прочесть главу Евангелия важнее, чем вычитать все молитвенное правило.
Навсегда вошло в душу его отношение к исповеди: он требовал готовиться к каждой исповеди с мыслью, что она может стать последней в жизни, что за нею — смерть и ответ пред Богом.
Говоря о силе молитвы, батюшка особо выделял значение церковного поминовения умерших. По этому поводу он однажды привел такой случай. У одного архиерея[162] на приходе был священник–пьяница. Потеряв терпение, архиерей решил его убрать. И вот снится архиерею сон: толпа людей просит слезно не прогонять нерадивого священнослужителя. Сон повторялся несколько раз. Тогда архиерей решил понаблюдать за этим известным своими немощами священником. Выяснилось, что тот каждое утро приходил в храм к началу службы и в алтаре у жертвенника поминал длинный список умерших. Эти?то умершие и просили во сне за своего молитвенника.
Однажды ночью, проходя мимо комнатки отца Вениамина, я услышал случайно его ночную молитву. Это было всего лишь многократно повторяемое:'Господи, помилуй! Господи, помилуй!'. Но услышанное меня потрясло. Сила, глубина, действенность — реальная действенность — этих коротких, простых обращений к Богу открыли мне тогда, что такое молитва, и приблизили к пониманию, как Спаситель молился в Гефсиманском саду.
Вместе с тем, батюшка вовсе не замыкался от мира, интересовался искусством, наукой. Помню, он выразил желание познакомиться с одним видным художником[163] — другом моего отца и отца Павла Флоренского. Встреча состоялась. Но после часовой беседы отец Вениамин вышел из комнаты и попросил мою мать закончить разговор с художником, так как у того'овеществленная душа'и он, батюшка, больше с ним общаться не может. Потом он писал отцу:'Гениальный техник в области художества, X… незаметно для себя весь ушел в передачу видимых образов, так что душа его, пропитавшись навыком художественной работы, при холодности к религии, как бы овеществилась. Отсюда его вывод:'Со мневаюсь в бытии души…'Природная доброта и семейные добродетели спасают его от крайностей религиозного мировоззрения. Если Богу угодно, то может прийти к нему скорбь, или особое
