приходится развлекать гостей анекдотами, песнями из патефона… через дверь. Финал у миниатюры был печальный: разозленные гости уходили, а вскоре после этого находились и ключи – они вываливались из носового платка, который Петр Петрович извлекал из брюк, чтобы вытереть со лба пот.
В «Гасане и шейхе» Райкин играл роль Гасана – умного и хитрого жителя некоего древнего восточного государства (образ явно был списан с Ходжи Насреддина). В миниатюре бичевались те советские чиновники, что пытались заполучить из госбюджета большие деньги, но эффективность их производственной деятельности была мизерной, а то и вовсе никакой. Говоря современным языком, Райкин бичевал советских «распильщиков» – тех, кто «пилил» бюджет. Выглядело это следующим образом.
Шейх объявлял ежемесячную награду в тысячу динаров любому жителю страны, кто возьмется обучить его осла грамоте. Гасан немедленно собирался и отправлялся во дворец. По пути он встречал своего приятеля, который, узнав о цели Гасана, восклицал: «Зачем ты на это соглашаешься? Ведь если ты не выполнишь волю шейха, то он тебя казнит!» На что Гасан отвечал: «Я хорошо понимаю, что научить осла грамоте невозможно. Но… чтобы его учить, нужны пособия… Пока заявку рассмотрит заместитель шейха, производственный сектор, финансовая часть, бухгалтерия… пока, наконец, придут учебники… либо осел сдохнет, либо шейх умрет, либо я умру». Сказав это, Гасан устремлялся во дворец, а вслед ему несся крик его приятеля: «Возьми меня в свои ассистенты!»
В интермедии «Пуговицы», которую придумал сам Райкин, его герой, пришивая к пиджаку пуговицу, попутно размышлял об актуальных политических темах современности: о западных милитаристах, о делегатах Генеральной Ассамблеи ООН и т. д. Причем политрассуждения Райкин обильно перемежал бытовыми размышлениями, чем достигался дополнительный эффект – большая политика и бытовая жизнь тесно переплетались.
В «Спальном вагоне прямого сообщения» главную роль снова исполнял Райкин. Вернее, это была не одна роль, а несколько, поскольку актер существовал в жанре трансформации – постоянно менял маски, перевоплощаясь то в старого проводника, то в лысого драматурга, то в жену драматурга, то в подвыпившего пассажира и т. д.
Заметим, что эти перевоплощения доставляли удовольствие не всем рецензентам. Так, критик В. Городинский писал, что эти сценки – старомодны. Что «райкинские перевоплощения, скорее технические трансформации, в которых отчетливо просвечивает собственный образ артиста, и именно этот собственный образ – главная ценность в игре Райкина».
Впрочем, об этом же еще в конце 30-х писал и артист Владимир Хенкин: «Когда Райкин один на один с публикой без носов, париков, кафедр и прочих аксессуаров, он всего интереснее».
Однако сам Райкин никогда не обращал внимания на подобную критику, ориентируясь прежде всего на массового зрителя. А тому его сценические трансформации были очень даже по душе. Да и сам он прекрасно к ним относился. По его же словам:
«Когда я впервые стал заниматься трансформацией (а это случилось еще в студенческом спектакле «Смешные жеманницы», где он играл слугу Маскариля, который ловко представал в разных обличьях. –
Кстати, многие жесты своих персонажей Райкин придумывал сам, подсмотрев их у реальных людей, с которыми его сводила судьба. Вот лишь один подобный случай, рассказанный актрисой райкинского театра Викторией Горшениной:
«Сразу после войны, во время гастролей театра в Риге, Аркадия Исааковича и Рому пригласили в гости. Пришли в очень богатый дом. Хозяйка дома была полная, с очень высокой пышной грудью. Рома сказала, хмыкнув: «Если на ее бюст поставить чашку с чаем, она на ходу удержит и не расплещет. У хозяйки была манера как-то рукой снизу поправлять грудь. Мы про это забыли бы, если бы однажды не заметили, как Аркадий, репетируя роль администратора гостиницы Агнессы Павловны (когда на него надели дамское ярко-голубое длинное платье с большим подкрепленным бюстом), вначале робко, тыльной стороны левой руки, стал поправлять грудь. А когда мы рассмеялись и он понял, что смешно не только ему, стал делать это смело, ярко. И этот жест потом, в спектакле, когда он играл Агнессу Павловну, всегда вызывал дружный смех в зрительном зале.
Хозяйка дома, назвав гостей, не удержалась от соблазна прихвастнуть знаменитостью и после обильного ужина, мило улыбнувшись, произнесла: «А теперь, Аркаша, пожалуйста, исполни нам что- нибудь». У Аркадия мрачным блеском заблестели глаза. Сделав вид, что вытирает губы перед выступлением, он заговорил: «М-да! Значит, так… Закуску съели, спасибо, вкусно! Горячее тоже. Ну что же?.. М-да… А если бы вы пригласили к столу сапожника? Вы бы его попросили тачать сапоги? М-да?.. Рома, Вича, завтра спектакль, нам пора. Извините, надо отдыхать. Мы ведь после спектакля, немного устали. Вы уж нас извините… Приходите к нам в театр. Уж там-то я вам обязательно исполню все, обещаю», – сказал и, виновато улыбнувшись, стал прощаться…»
Тем временем в 1946 году прекратил свое существование творческий соперник ленинградского Театра миниатюр – московский Театр эстрады и миниатюр. Как мы помним, у него еще два года назад возникли проблемы, за которые на него ополчилась пресса: плохая режиссура, мелкотемье и т. д. В результате там сменили режиссера: вместо А. Лобанова был приглашен из Ташкента А. Алексеев. Им тут же была поставлена оперетта «Бронзовый бюст», которая вызвала еще большее неудовольствие критики. 29 декабря 1945 года в «Правде» была опубликована разгромная рецензия на этот спектакль под названием «Фальшивая комедия». После этого судьба театра была предрешена – спустя месяц его закрыли.
Райкинский театр никто закрывать не собирался, однако ему тоже было нелегко под пристальным вниманием цензуры, которая в 1946 году усилила свою бдительность в свете фултонской речи премьер- министра Англии Уинстона Черчилля (март 1946-го), объявившего от лица западного мира холодную войну Советскому Союзу, а заодно и всему Восточному блоку. Спустя месяц после этого события был смещен с поста главный идеолог партии Георгий Маленков, и эта обязанность была возложена на «хозяина» Ленинграда Андрея Жданова. В итоге в августе на свет родилось постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором резкой критике подвергались в общей сложности 15 авторов, главным образом ленинградских, в том числе поэт Анна Ахматова и сатирик Михаил Зощенко. Отметим, что последний давно входил в круг знакомых Райкина, а Ахматова станет таковой чуть позже – в самом начале 50-х, о чем артист много лет спустя поведает в своих мемуарах.
Ахматовой досталось за то, что она являла собой пример этакой литературной аристократки, демонстративно отстранившейся от официальной литературной жизни. Как явствовало из донесения ленинградского УМГБ, в августе 1944 года она заявила в одной из частных бесед: «Я вообще перестала печатать сейчас стихи, так как, по-видимому, участь русской поэзии сейчас – быть на нелегальном положении…»
Спрашивается, на что же жила поэтесса, если почти нигде не печаталась? В Союзе писателей она проходила как элита и имела кучу привилегий: рабочую карточку на питание, лимит на 500 рублей (его получали только избранные – например, бывший муж Ахматовой профессор Пунин получал лимит на 300 рублей), пропуск в закрытый распределитель на Михайловской улице (он был очень высокого класса), талоны для проезда в такси на 200 рублей в месяц и право иметь дополнительную комнату (там жил ее сын, вернувшийся из лагеря). Имея все это, можно было действительно не печататься и не бояться пойти по миру с протянутой рукой.
Ахматова пользовалась большим авторитетом в кругах либеральной советской интеллигенции, о чем наглядно говорили события мая 46-го: тогда в ее честь был устроен литературный вечер в Колонном зале Дома союзов, на который пришли не только сливки столичного общества, но и иностранные дипломаты. Среди последних особенную активность проявлял еврей-англичанин, родившийся в России, Исайя Берлин – второй секретарь английского посольства, который установил с Ахматовой личные дружеские отношения (а за несколько месяцев до этого с ней познакомился и сын У. Черчилля Рэндольф). Естественно, что в свете объявленной Западом «холодной войны» (устами Черчилля-старшего) эти контакты поэтессы не могли вызвать одобрения у советских властей.
Что касается Зощенко, то он пострадал за свое творчество – весьма едкую сатиру на советские порядки. Кстати, Зощенко в 30-е годы был одним из любимых авторов… Гитлера, и тот однажды даже заявил в беседе со своими приближенными: «Если Зощенко пишет правду и советские люди действительно такие, какими
