четыре года привыкли, дети бузили, никто им не нравился, учителя бежали с жалобами к Татьяне Сергеевне, и ей приходилось долго еще неофициально шефствовать над классом, приходить к ним, пока они «переболеют». Она сама всякий раз с болью отрывала от сердца очередной класс.

— Вы только представьте, — сказала Клава. — Прихожу я вчера в кабинет, они сбились в кучу на полу и устраивают гонки лягушек. А когда мне подложили лягушку в портфель! И это все ваш Хабаров! Ваш любимчик!

— Я поговорю, — пообещала Татьяна Сергеевна. — Не будь, Клавочка, слишком непримиримой. Ты со мной еще согласишься, что он большой умница, только у него силенки кипят. Такие самые трудные, но, если с ними поладить, вот увидишь, он в десятом классе влюбится в тебя и еще заревет, расставаясь.

— В меня невозможно влюбиться, Татьяна Сергеевна, — шутливо махнула рукой Клава. — В таких старых дев, как я, уже не влюбятся!

Хотя это было сказано шутливо, но за ним крылась своя ложка дегтя, и Татьяна Сергеевна захотела утешить:

— Никто не знает, когда и как приходит любовь. Бывают такие невероятные случаи…

— Что ж мне, ждать этого невероятного случая? — насмешливо спросила Клава.

День положительно был ненормальный. Никуда невозможно было уйти, чтобы не думать. «Да, вот оно, обиженное поколение девочек, — по-бабьи практично подумала Татьяна Сергеевна. — Женихи их сложили головы на войне, а они хорохорятся, работают весело и самоотверженно, годы же идут, и особенно здесь, в школе, в сугубо женской среде — где им найти мужа? Это же, если разобраться, не пустяк, это же трагедия…»

От звонка она вздрогнула, как от резкого прикосновения. Сорок лет она слышала звонок, но сегодня впервые ей пришла в голову мысль, что ведь это похоже на театр: звенит звонок, она идет на сцену, ее появления ждет маленький зрительный зал, и четыре часа подряд она будет выступать перед этим беспокойным залом, владеть его доверчивым или рассеянным вниманием, без всякой заранее написанной роли, на сплошном экспромте будет работать четыре часа, и это давно не вызывает в ней страха. А ведь как это было страшно и сложно когда-то для бедной перепуганной девочки в косынке! Ей не только подкладывали лягушек, подставляли сломанный стул, выпускали воробьев, — у нее взрывали под столом патроны, стреляли в затылок из рогатки. Нервный, нетерпеливый человек мог бы решить, что это не дети, а сплошное сборище маленьких извергов. Но как же они ее и любили, эти изверги, и как она любила их! Она знала, что сегодня придет в класс Клавы, — и они все будут сидеть тише воды ниже травы, виноватыми, жалобными глазами глядя на нее, а она их отчитает, выбранит, устыдит самыми жестокими словами. Они окружат ее, будут тереться и хныкать: «Как нам без вас плохо, Татьяна Сергеевна! Учите нас дальше вы, нам никто пе нужен…»

Так было со всеми классами, так будет и с тем, который она ведет сейчас. Впрочем, потом они забывают помаленьку, а после выпуска — хорошо, если узнают и здороваются на улице. Некоторые пишут «письма, но это скорее исключение, чем правило. Да как же иначе и может быть?

Она взяла журнал, встала и пошла на сцену.

Маленькая аудитория встала при ее появлении — нестройно, стуча крышками парт. Она сделала перекличку, с каким-то свежим интересом вглядываясь в знакомые лица, словно сегодня ожидала увидеть их с новой стороны.

По глазенкам Боброва она увидела, что он не сделал домашнего задания, и вызвала его. Так и оказалось. Бобров был озадачен и перепуган. Она строго отчитала его, но двойку не поставила.

За окном на вершине акации подрались воробьи, их слетелась большущая стая, и весь класс неудержимо повернулся к окну.

Татьяна Сергеевна тоже посмотрела в окно. Воробьи дрались отчаянно, и было что-то в их писке такое мартовское, весеннее, почки на акации разбухли, снег таял, с крыши капало.

Позволив классу вдоволь наглядеться на воробьиную драку, Татьяна Сергеевна, вздохнув, вызвала Томашека, и этот рыженький неуклюжий карапуз долго, мучительно заикался, отвечая, а все слушали, наклонив головы, и было видно, что он знает урок, старательно готовил его, но не умеет красно говорить. А Татьяна Сергеевна про себя считала, что ему нужно избавляться от неловкости, научиться правильно излагать свои мысли, поэтому она поставила ему «четыре», хотя тотчас пожалела об этом.

Тогда она вызвала свою неизменную отличницу Беленькую, и та вспорхнула с места так охотно, словно сутки ждала этого момента. Беленькая тараторила связно, красиво, легко, изнывая от счастья всезнания, боясь, как бы ее не остановили. Татьяна Сергеевна предоставила ей такое удовольствие, дав высказаться до конца, хотя опять пожалела об этом. Не следовало этого делать, нужно было ставить Беленькой хотя бы изредка «четверки». Но она обескураживала учительницу своим безупречным знанием, а потребовать чего-нибудь сверх задания было бы нечестно. Татьяна Сергеевна поставила ей «пять» без особого удовольствия — и опять пожалела Томашека.

— Татьяна Сергеевна, а Тряпкин пьет чернила! — сказала классная ябеда Зина Мосина; ей дали сзади тумака, и она завизжала: — А Хабаров дерется!

— Хабаров, встань, — сказала Татьяна Сергеевна. — Знаешь, Хабаров, когда мужчина бьет женщину, это уж совсем скверно.

— Она мне плюнула в ухо, — сердито сказал Хабаров.

— Неправда, я не плевала, у меня нечаянно! — завизжала Зина Мосина. — А что он меня обзывает «моськой», я не собака!

— Тряпкин, — сказала Татьяна Сергеевна, — пойди в уборную и вымой рот. Пить чернила нельзя, они ядовиты. Хабаров, можешь сесть.

Тряпкин с черными губами и чернильными подтеками по подбородку прошаркал по классу и скрылся за дверью.

Татьяна Сергеевна знала, что ему только этого и нужно было, что он теперь не явится до конца урока, а пойдет шляться по коридорам, залезет на чердак, но она не могла оставить его в таком виде на уроке. Он был сыном директора магазина, дома отец лупцевал его нещадно, но ленью он обладал какой-то феноменальной, и все усилия родителей и учительницы пока не приводили ни к чему.

Зина Мосина, дочь работницы с картонажной фабрики, огорчала ее. Ее недаром дразнили «моськой»: она задирала всех и вся, но виноватыми неизменно оказывались другие, вроде спокойного, рассудительного Хабарова. Это был младший брат того Хабарова, о котором шла речь в учительской, такой же прямой, честный мальчуган, но более замкнутый, какой-то более серьезный в отличие от кипящего энергией брата.

Можно было бы разобраться в инциденте по справедливости: кто кому плюнул в ухо и прочее, но Татьяна Сергеевна вдруг почувствовала такую неимоверную усталость, и безразличие, и безнадежную грусть, — она положила свои тонкие морщинистые руки на журнал и оказала:

— Следующая Аптекарева…

Аптекарева была дочерью большого партийного работника, высокая и хорошенькая девочка с бантами, в изящных туфельках, безукоризненном передничке — видно, за ней очень следила мать и очень ее любила. В больших, красиво разрезанных, каких-то вопрошающих глазах отражались оконные переплеты и кусочки мартовского неба. Хорошая, обыкновенная девочка, без заскоков.

«Что тебя ждет? — примерно так думала учительница, слушая ее. — Вырастешь ты в хорошую обыкновенную девушку, из Аптекаревой станешь Ивановой, Петровой, Хабаровой, познакомившись с ним на почте, на концерте, в походе… Родишь сына, он будет проявлять пластинки и строить приемники… или дочку, будешь наряжать ее, наглаживать банты. И вот тогда…»

— Татьяна Сергеевна! Петров пускает ракету! — сообщила «моська».

— Дай сюда, — сказала Татьяна Сергеевна.

— У меня нет, — сделал хитрые глаза Петров и поднял руки.

— Потерпи немного — выучишься, будешь пускать настоящие ракеты, а пока сиди смирно, — строго сказала учительница.

Ода знала, что бумажная стрелка лежит у Петрова на коленях, но не стала углубляться в этот вопрос и продолжала рассеянно слушать Аптекареву.

«Дети мои, — подумала она. — Люди мои…»