мост, проспекта можно видеть, что происходит на другом его конце, упирающемся в берег моря. По- прежнему южноморские каштаны и акации раскидывают над улицей свои широкие кроны.

И напрасно городская газета в юбилейные дни писала, будто город узнать нельзя. Даже человек, сорок лет не бывавший в Южноморске, узнал бы его, как всегда узнаешь старого друга, сколько бы лет ты ни был с ним в разлуке. Правда, друг за это время постарел, поседел. А Южноморск с годами становился все краше, все моложе.

Исчезли его жалкие окраины, и у города теперь нет двух лиц — фасада и черного хода. Окраины с асфальтированными площадями, парками, красивыми многоэтажными домами, дворцами культуры мало чем отличаются от центральных городских магистралей.

Исчезли южноморские трактиры и харчевни с их пьяным гулом. А знаменитый городской рынок по- прежнему красочен, многоголос, но залит асфальтом, цементом и взят под стеклянный купол.

Желто-зеленая прибрежная полоса, где раньше терялись одинокие виллы и дачи, стала живописным районом здравниц в этом городе заводов, фабрик и вузов.

Однако есть в Южноморске немало старых улиц, о которых с первого взгляда можно сказать, что время едва-едва коснулось их.

Такой была и тихая зеленая Корабельная.

Вровень с деревьями стоят невысокие, двухэтажные, сложенные из желтоватого песчаника дома с застекленными верандами. То тут, то там видны заборы, и от этого улица кажется еще уже.

В прошлом, когда она называлась Купеческой, рядом с газовым фонарем на доме номер десять висела небольшая медная табличка:

Теперь этот двухэтажный особняк, как и многие соседние, принадлежит домоуправлению номер 2024.

Ранним июньским вечером 1955 года перед домом № 10 на Корабельной улице остановился небольшого роста, склонный к полноте человек лет шестидесяти в парусиновом костюме и соломенной шляпе. Достав платок и сняв шляпу, он вытер лысину. Затем вошел в подъезд и поднялся на второй этаж.

Человек очутился у двери большой коммунальной квартиры, на которой висело несколько почтовых ящиков. На них были налеплены вырезанные из газет названия — «Правда», «Известия», «Южноморская заря», «Литературная газета». По бокам на косяках торчали звонки разных систем, кнопки, вертушки.

Человек в соломенной шляпе нашел нужную ему фамилию на квадратном клочке картона:

Еще долго после того, как раздались четыре длинных звонка, никто не открывал. Наконец в двери показалась маленькая, аккуратная, сухонькая старушка лет семидесяти, одетая в черное платье с белым кружевным воротничком. Через пенсне на длинной золотой цепочке она внимательно посмотрела на звонившего. Видно было, что к ней не часто являются незнакомые люди и она удивлена появлению гостя.

— Пожалуйста, заходите. — И Радецкая по длинному коридору, уставленному домашней утварью, ввела гостя в небольшую комнату.

Со скромной обстановкой здесь контрастировали две вещи — часы причудливой формы и старинный граммофон с большим раструбом.

— Марья Викентьевна, не признаёте? — спросил вошедший.

Она посмотрела и развела руками:

— Извините, но...

Незнакомец улыбнулся:

— Помните, у вашего родителя подручный был — Петька Рубан. У левого окна сидел. Он сам, собственной персоной...

Старушка всплеснула руками:

— Боже мой, где ж тут, милый, узнать! Лет пятьдесят прошло.

— Ну, не пятьдесят, а добрых сорок будет

— Как же вас нынче величать-то? Петр...

— Отца Михаилом звали.

— Петр Михайлович, садитесь, прошу вас.

Они сели у стола, накрытого бархатной скатертью с изрядно вытертым ворсом.

— Где же вы теперь?

— Как с гражданской попал в Питер, так и осел. Тридцать лет гравером на Монетном дворе. А в Южноморск приехал лечиться. Дали путевку в кардиологический. Мотор на старости лет отказывает... А вы с кем тут?

— Одна-одинешенька. Все Радецкие в могиле. — Старушка помолчала. — Людмилу помните?

— Вашу меньшую?

Мария Викентьевна кивнула:

— В двадцатом от тифа умерла.

— А где Николай? Я его еще студентом помню.

Радецкая сокрушенно вздохнула:

— Как был непутевый, так и остался. В революцию удрал в Париж, все отцовское, что полегче было, с собой прихватил, и как в воду...

— Я, Марья Викентьевна, вашего отца часто вспоминаю. Если что по граверной части умею, только благодаря ему. Золотые руки были.

Рубан внимательно посмотрел на медальон, который висел у Радецкой на шее:

— Отцовской работы?

— Единственная память осталась.

— Не скажите! Мне недавно и Эрмитаже довелось побывать, в Особой кладовой. Представьте себе, узнаю серьги, которые Викентий Адамович для двора делал. Какая работа! Оторваться нельзя. Может, теперь на всю Россию нет мастера, который сумел бы такую вещь сделать.

— На всю Россию? — не без гордости переспросила Радецкая. — Он перед самой смертью такую работу сделал, что весь мир удивил.

— Это вы о чем, Марья Викентьевна?

— Над всем ученым миром подшутил. Отчеканил корону древнего царя, да так ее сделал, что профессора ахнули. За настоящую приняли.

— Занятная история. Тогда в мастерской разговора об этом не было.

— В секрете держал, — понизив голос, сказала Радецкая. — Перед смертью мне признался, а я уж никому никогда не рассказывала. Вот только вам выболтала. Да ладно, чего там старое ворошить. Давайте лучше чайку напьемся.

— Не откажусь.

— Одну минуточку, чайник поставлю... — И Радецкая вышла из комнаты...