ВСЕСОЮЗНОЕ

УЧЕБНО-ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

ТРУДРЕЗЕРВИЗДАТ

МОСКВА 1958

Он успеет.

До пресс-конференции оставалось полтора часа.

Ровно в три Сергей Иванович вышел из отеля «Париж». Он отпустил машину, ожидавшую у подъезда, и пошел пешком.

Каштаны всюду цветут одинаково. В Париже, Киеве, Дрездене, Праге... Но каждому городу они придают свою неповторимую прелесть.

Сергей Иванович знал и любил этот город еще с той поры, когда молодым приват-доцентом читал в здешнем университете лекции о русской археологии.

Легкий ветер осыпа?л с каштанов бледные лепестки. Она медленно кружились в воздухе, словно не решаясь опускаться на крыши лимузинов, на плечи прохожих, на асфальт улиц. Сергей Иванович шел по бульвару, думая о весне. Это была его семидесятая весна.

В тот год весна наступила поздно. Над Европой долго стояла суровая зима. Дети Рима впервые увидели снег. Птицы замерзали на лету. Бушевали снежные метели. Они валили столбы, рвали телеграфные линии, останавливали поезда. С Альп и Пиренеев сползали снежные лавины, засыпая человеческое жилье.

В апреле еще было холодно. С моря дули злые ветры. Почки набухали с трудом. Но в сердца людей весна вошла уже давно.

В ту весну встреч было больше, чем разлук.

Под флагом советского премьера в Портсмут прибыл крейсер «Орджоникидзе».

В эфире еще раздавались воинственные голоса генералов НАТО, но их все больше заглушали песни Ива Монтана, музыка Шостаковича, стихи Неруды. И оказалось, что у кукол Сергея Образцова и Йозефа Скупы больше силы, чем у марионеток, выпущенных на сцену режиссерами «холодной войны».

В нью-йоркских залах гремела овация в честь советского пианиста, а толпа киевлян, остановившая все движение возле зала филармонии, рукоплескала американскому скрипачу.

Это была памятная весна 1956 года...

Сергей Иванович вздрогнул. Совсем рядом, почти над ухом, раздались зычные голоса продавцов газет:

— Лед холодной войны должен растаять!

— События на Кипре!

— Мы увидим Галину Уланову!

— Успех московских переговоров!

Сергей Иванович уже собрался завернуть за угол, когда сквозь эту шумную многоголосицу прорвались хриплые выкрики:

— В Москве арестован академик Лаврентьев!

— Член Бюро Всемирного Совета Мира в подвалах МВД!

Остановившись, Сергей Иванович пошарил в кармане своего широкого темно-серого пиджака и подозвал орущего разносчика. Тот протянул ему газету. От Сергея Ивановича не ускользнул злой взгляд, которым его проводили два продавца газет, стоявших чуть поодаль. Он услышал фразу, брошенную ему вдогонку:

— Эта борода, видать, любит тухлятину...

Сергей Иванович прошел несколько шагов и, повесив свою палку на металлические поручни у окна витрины, развернул газету. С третьей страницы на него глядело спокойное, задумчивое лицо человека в очках и академической ермолке, из-под которой видны были седые волосы. Белая густая борода слегка выдавалась вперед, закрывая галстук.

Сергей Иванович посмотрел на собственный портрет и прочитал набранное жирным шрифтом сообщение о своем аресте. Ситуация была более чем комичной. На лице Лаврентьева появилась улыбка, даже морщины вокруг его глаз казались теперь веселыми, и, вероятно, он расхохотался бы, но, складывая газету, Сергей Иванович повернул лицо к витрине. За толстым стеклом магазина дамских мод стояла гипсовая Афродита. Античный профиль прекрасной дочери Зевса был величав и равнодушен, волосы собраны в строгий греческий узел.

Лаврентьев не поверил своим глазам и, чтобы лучше рассмотреть, облокотился на металлические поручни. Обнаженное тело богини плотно облегал купальный костюм на «молниях» — последняя новинка знаменитого модельера.

Сергей Иванович хотел уже было войти в магазин, но, тотчас вспомнив, где он находится, махнул рукой и, выбрасывая далеко вперед палку, свернул с бульвара в боковую улицу.

Когда-то на этой тихой улице он снимал комнату, которую, к ужасу хозяйки, завалил книгами, рукописями, журналами, альбомами. Все три этажа старого дома рано засыпали, и только в угловой комнате с круглым балконом гости русского ученого до глубокой ночи вели жаркие споры, в которые нередко приходилось вмешиваться вежливой консьержке.

Лаврентьев постоял у дома, за четыре десятка лет обветшавшего еще больше. На знакомом балконе мальчуган пускал мыльные пузыри, и, явно завидуя ему, девчушка радостно хлопала в ладоши, когда на мгновенье в воздух поднимался шар.

Лаврентьев помахал ребятам шляпой и не спеша пошел дальше. Лишь теперь он заметил машину, уже давно следовавшую за ним.

Из двухместного автомобиля, проехавшего на полквартала вперед, вышли двое. Один — в синем берете и замшевой куртке — навел фотоаппарат на приближавшегося Лаврентьева, другой подошел к нему и, снимая шляпу, учтиво сказал:

— Господин Лаврентьев, честь имею...

— Вы обознались... Бедный русский академик сейчас томится в подвалах МВД. — И Сергей Иванович ткнул опешившему журналисту газету.

Едва взглянув на заголовок, оба корреспондента расхохотались:

— Эта утка прилетела из-за моря... Очередное изделие агентства мистера Перста... Мы надеемся, этот «арест» не помешает читателям встретиться сегодня с академиком Лаврентьевым на страницах нашей газеты.

— Прошу... Клуб журналистов. Сегодня в четыре.

— К сожалению, газета выходит в пять, — сказал человек с фотоаппаратом.

— Фото, которое вы только что сделали, убедительней любого интервью.

Журналисты переглянулись.

— Господин Лаврентьев, хотя бы три слова... О самом главном.

— Три слова? — переспросил Лаврентьев. — Извольте: весна... мир... дружба...