Глава 11
Конан Дойл влюблен
КОНАН ДОЙЛУ БЫЛО ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ, когда он впервые увидел Джин Лекки. Неискушенный в сердечных делах, вынужденный соблюдать целибат, с больной женой, двумя годами старше его, — стоит ли удивляться, что он подпал под очарование уверенной, решительной молодой женщины, которая и не скрывала, что он ей нравится. Двадцатидвухлетняя Джин происходила из богатой шотландской семьи. Чрезвычайно привлекательная — зеленоглазая, с вьющимися темно-русыми волосами, превосходная наездница, очень начитанная, веселая собеседница, с поставленным меццо-сопрано — она только что вернулась из Флоренции, где брала уроки пения.
Где именно и как они познакомились, точно неизвестно. По одной версии, это произошло в конце 1896 года на вечере в Саутси, куда Конан Дойл пришел вместе с Иннесом, а поскольку Джин с Иннесом были ровесниками и он не был женат, то ее пригласили в “Подлесье”. Она стала другом семьи, но постепенно Дойл понял, что влюбился. По другой версии, знакомство произошло 15 марта 1897 года, и Дойл был сражен наповал, а потом каждый год дарил ей в этот день один подснежник.
В мемуарах Дойл очень сдержанно описывает первый период их отношений: “Есть вещи слишком интимные, чтобы говорить о них”. Но он никогда не отрицал, что полюбил другую, когда жена его была еще жива. При этом он был человеком самых твердых нравственных принципов, образцом викторианского джентльмена: для него честь и благородство были незыблемыми ценностями, а семейные узы — нерушимы. Он твердо намеревался хранить преданность Туи и оберегать ее от бесчестья. Даже когда они с Джин открыли друг другу свои чувства, он предупредил ее, что о разводе и речи быть не может.
Из писем и дневников Дойла ясно: он горячо верил, будто Туи так и не узнала о происходящем, но было бы наивно думать, что он ни разу не выдал своих чувств, учитывая, что Джин прочно вошла в круг друзей семьи, вероятно по его же настоянию. Совершенно точно известно, например, что она присутствовала на семейном торжестве в портсмутском отеле “Портленд” в июле 1897 года. “Грандиозно, — писал Иннес в своем дневнике, — 1200 гостей. Форды из Вернона, мисс Драйвер, мисс Лекки на нашем балу”. К концу 1897-го Джин Лекки, как следует из дневника Иннеса, стала частой гостьей в “Подлесье”:
Пятница, 26 ноября. Мисс Лекки обедала у нас.
Понедельник, 6 декабря. Днем ходили к источнику с мисс Халахен, мисс Лекки и Артуром. Пригласили их к чаю.
Среда, 22 декабря. Артур, Пейджет, мисс Лекки и мисс Халахен ездили на охоту в Элстед.
В то время Сидни Пейджет гостил в “Подлесье” — писал портрет Конан Дойла. Работа вышла замечательная: он сидит в кресле нога на ногу, на коленях блокнот, в правой руке перо. Прямой, без улыбки, взгляд из-под чуть опущенных век. Пышные усы и сидящий как влитой двубортный пиджак делают его больше похожим на банкира, чем на писателя.
Страстно влюбившись, Дойл изменил свои привычки. Он стал ездить на псовую охоту, наверное чтобы произвести впечатление на мисс Лекки, заядлую охотницу, хотя прежде всегда выказывал неприязнь к кровавым забавам. Купил двух лошадей, Бригадира и Короско. У него также вновь проснулся интерес к музыке, — до того он последний раз играл в оркестре в Фельдкирхе, — и он попытался научиться играть на банджо, хотя это малоподходящий аккомпанемент для меццо-сопрано. Кроме того, он рискнул обратиться к коллегам, чтобы помочь Джин в ее карьере.
Своему агенту Джеральду Кристи, устраивавшему его литературные лекции, Дойл писал: “У молодой леди, с которой я вас познакомил, замечательное меццо-сопрано, и она подумывает о карьере профессиональной певицы”.
Несмотря на душевные треволнения, работал он по-прежнему с полной отдачей. Кажется, ничто не могло ему в этом помешать, он мог работать при любых условиях, вне зависимости от того, что творилось вокруг. Иногда он уединялся по утрам в кабинете и писал до завтрака, пока все в доме еще спали; или уходил, сыграв пару раундов в гольф, или исчезал после обеда и трудился до поздней ночи.
Он вовсе не был равнодушен к критике, хранил газетные статьи и рецензии и, когда пресса разругала очередный его исторический роман — вновь об эпохе Наполеоновских войн, — был немало этим задет. “Дядя Бернак” вышел в 1897 году, и рецензенты разгромили его в пух и прах, но особенно постарался Бирбом, опубликовавший в “Сатердейревью” статью под ядовитым заголовком “Хромоконанграфия”. Признав, что первая глава “совсем не так уж плоха”, Бирбом напал на Дойла там, где тот был наиболее уязвим, — он упрекал его в переизбытке подробностей. “Воссоздавая Наполеона, он не упустил ни единой мелочи — ничего, кроме самого Наполеона. С утомительным тщанием перечислены все характерные свойства и особенности императора, найденные в авторитетных источниках: его “плотные белые ноги”, его резкий нрав, бестактность, его редкие волосы, мальчишеская улыбка, ботинки, его боевой конь, жестокость в любви, его воздержанность, тщеславие, дурной почерк, “поразительное умение схватывать суть”, скаредность, его табакерка, “бесцеремонное обращение с женщинами” и “необычный жест эпилептика, характерный для него”. Ненасытный доктор! Перескакивать с подробности на подробность, смешивать все без разбора, надергать по волоску с каждой головы — у Тальма, Гретри, Жозефины и Роберта Фултона, а также у всех маршалов — топтаться посреди иссохших костей, как бегемот в камышах, — это ли способ написать книгу, спрошиваю я вас?”
Бирбом самоуверенно предположил, что если бы Дойл спросил его совета, то мог бы создать “вполне приличную книжонку”.
Конан Дойл был так же готов спрашивать совета у юного Бирбома, как прекратить видеться с Джин Лекки. Зато он был готов сам покритиковать кого-нибудь и излил свое раздражение на конкурента, романиста Холла Кейна, чей “Христианин” стал первой в Британии книгой с тиражом более одного миллиона экземпляров, что на тот момент сделало его самым высокооплачиваемым автором. В письме в “Дейли кроникл” Дойл осуждал Кейна за неуемную саморекламу и настаивал, что литераторы должны придерживаться “неписаных законов” и соблюдать “этикет джентльмена”. Он сетовал, что закулисные интриги и использование личных связей “умаляют профессиональное достоинство”, наносят вред литературе, и говорил, что “пришло время, когда каждый уважающий себя человек должен этому воспротивиться”.
Можно было бы упрекнуть Дойла в некоторой предвзятости или даже зависти к чужому успеху, но письмо это было напечатано до того, как вышла книга Кейна — который, однако, успел уже дать интервью десятку газет и в каждом расписывал грандиозность решенных им задач и вообще нахваливал себя почем зря. Свое письмо в “Дейли кроникл” Дойл подписал как “Английский писатель”, чтобы “не вносить личную ноту в далеко не личное дело”, но приложил к нему визитку, чтобы ее могли передать Кейну, буде он того пожелает.
А спустя несколько недель Дойл уже писал в “Таймс”, что, отмечая очередную годовщину победы в Трафальгарской битве, британцы оскорбляют французов и лучше бы отдавать должное памяти адмирала Нельсона в день его рождения, а не в день великой победы.
Письма Дойла в прессу могли бы составить отдельную книгу. Во времена, когда еще не было ни радио, ни телевидения, такие писатели, как Киплинг, Уэллс, Шоу, Честертон и Конан Дойл, имели огромный вес и формировали общественное мнение, они высказывались по самому широкому кругу, и на них смотрели как на законодателей в вопросах нравственности. А поскольку Конан Дойл был исключительно популярен, его письма публиковали и центральные, и провинциальные издания. Он писал буквально обо всем: о политике, религии, науке, спорте и международных отношениях.
Но главной его “трибуной” оставался “Стрэнд”, журнал и автор неизменно хранили друг другу верность. Когда в 1898 году конкуренты решили потеснить “Стрэнд” на рынке шестипенсовых изданий и выпустили иллюстрированные журналы за три пенса, Конан Дойл написал Гринхоу-Смиту: “Надеюсь, ваш бывалый корабль выдерживает бурю, поднятую этими дешевыми подделками… Они постоянно донимают меня, но я теперь даже не отвечаю на их послания. Я намерен всегда оставаться со старой надежной
