— Это невозможно, сэр. Противоречит здравому смыслу. Они были греки, а не индийцы.
— Я не сказал, что они индийцы. Они были частью народа, происходившего из Пенджаба и Уттар- Прадеша. Они бесконечно древнее греков. Разве это не потрясает вас? — Оберманн молчал. — Вот свидетельство письменности, существовавшей задолго до появления финикийского или греческого алфавита. Это огромное открытие!
— Ваша интерпретация ошибочна, мистер Торнтон. Это не так. У вас создалось ложное впечатление.
— На каких свидетельствах, сэр, вы основываете свое мнение?
— Это не мнение. Это мое суждение.
— Но ваше так называемое суждение должно быть основано на имеющейся информации.
— На имеющейся информации? Я потратил жизнь и состояние на изучение этого города, мистер Торнтон.
— Это к делу не относится.
— Я день и ночь работал, чтобы открыть для археологии новый мир. Я сделал столько, сколько ни один человек не сделал и не мог сделать.
— Вы говорите только о себе…
— Не прерывайте меня. Отныне Троя будет стоять в веках, пока на земном шаре живут люди. Жителей Трои воспел Гомер и тысяча других поэтов с тех самых пор, как поэты начали слагать стихи. Троянцы всегда были европейцами, а не азиатами. Мысль о том, что они пришли с востока, противоречит здравому смыслу. Неужели мы станем ниспровергать мировую традицию ради вашей теории?
Торнтон, несмотря на все старание сохранять спокойствие, очень рассердился.
— Разрешите мне продемонстрировать вам еще вот это, герр Оберманн. И скажите мне, если это тоже покажется вам моей теорией. — Он взял глиняную табличку с изображением топора и четырех отсеченных голов. — Разве вы не видите, что это жертвы и орудие их умерщвления? Это изображение человеческого жертвоприношения!
Оберманн отвернулся и не стал смотреть.
— Неужели вы думаете, что мне интересна эта чепуха? — Он выхватил у Торнтона табличку и швырнул в угол. — Вы решили уничтожить меня и мою работу! Вас подослали мои враги в Англии, которые не успокоятся, пока не осмеют меня и не заставят замолчать!
— У меня нет такого намерения. — Как только Оберманн принялся кричать, Торнтон успокоился. — Я рассказываю вам о том, что я открыл. Только и всего.
— Что вы открыли? А как же мои открытия? Я совершил чудо, мистер Торнтон! Никто в Англии не понимает этого! А ваш музейчик — гнездо змей, которые только и ждут, чтобы ужалить меня.
— Поверьте мне, сэр, это неправда. Мы чтим ваше имя.
— Ну, достаточно! — Оберманн с явным усилием взял себя в руки. — Я рассердился на вас, это лишает меня сил и укорачивает мне жизнь. Я не могу этого себе позволить.
— Мне очень жаль, если я вас рассердил.
— В самом деле? — Оберманн внимательно посмотрел на Торнтона. — Тогда давайте мириться. Существует старинный греческий обычай для завершения спора. Тот, кто затеял ссору, произносит строки из восьмой песни 'Одиссеи': 'И если сказал я дерзкое слово, пусть ветер его унесет и развеет'. Другой отвечает ему словами восемнадцатой песни 'Илиады': 'Гнев оскорбленного сердца в груди укрощаем'. Вы помните слова из 'Одиссеи'?
— Но я не начинал спора, герр Оберманн. Я просто изложил выводы своей работы.
— Значит, я должен винить себя?
— Вы произнесли резкие слова, сэр.
— Хорошо, пускай. Неважно.
Он прочел наизусть строки Гомера, и с его подсказкой Торнтон произнес ответную реплику.
— Теперь мы снова друзья, — сказал Оберманн. Он попытался улыбнуться, но не сумел, и торопливо ушел.
Торнтона трясло. Он сел на постель и попытался успокоиться. Он в полной мере ощутил гнев и презрение Оберманна и понял, что не сможет оставаться в Гиссарлыке.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Очнувшись, София поняла, что лежит на кровати в номере гостиницы 'Центральная' в Чанаккале, а деревянные лопасти вентилятора медленно, с шумом вращаются над ней. В дикой спешке, уезжая с фермы, она не думала ни о чем. Должно быть, она проспала здесь ночь, хотя совершенно не помнила, как сюда вернулась.
Безумная женщина была женой Оберманна, той самой женщиной из России. Когда он нечаянно проговорился об этом браке, то сказал Софии, что жена покончила жизнь самоубийством. Но на самом деле она не умерла. За ней смотрят слуги Оберманна, греческая супружеская пара, приехавшая вместе с ним из Греции в Малую Азию. Леонид — сын Оберманна. Теперь она осознала их несомненное сходство — очертания подбородка, широкий лоб.
София поняла это так ясно, как если бы муж сам рассказал ей. Муж? Вряд ли он развелся с этой безумной женщиной, а в таком случае София никогда не была его законной женой. Она пошевелилась на постели и застонала. Тогда кто она? Впереди неизвестность, перед которой она терялась.
Рядом с кроватью стояли таз и кувшин с водой, София поднялась и сполоснула лицо. Первое, что пришло в голову — бежать, бежать от него, от самой себя, бежать из Трои. Если она вернется в Афины, то, безусловно, будет считаться опозоренной, но эта участь не страшила ее. Она знала, что в делах, которые связаны с деньгами, не может полагаться на чувство чести своей матери, но считала, что сумеет выдержать ее упреки. А отец. Что ж, он не имел никакого значения.
Она снова бросилась на кровать и заплакала. Но вскоре успокоилась, хотя ничем не утешилась и ничего не придумала. Утерла глаза рукавом жакета и встала. Волнение и беспомощность исчезли, теперь она ощущала гнев. Он лгал ей. Он скрывал от нее 'эту историю', как писал в послании к Теодору Скопелосу. Он оскорбил и предал ее.
— Бояться не надо, — произнесла она вслух. — Я не должна смиряться. Нужно выдержать. Я должна бороться с ним и победить.
Она не уедет. Она вернется в Гиссарлык и встретится с Оберманном лицом к лицу. Торнтон и Лино послужат ей свидетелями в обвинениях против мужа. Почему она должна стать жертвой его обмана, ведь ее воля так же сильна, как и его, а ее совесть несравнимо чище?
София вышла во двор, сказав гостиничному персоналу, что оставляет за собой номер на неопределенный срок, и забрала свою лошадь. Затем направилась в Гиссарлык.
В гостинице ее предупредили о надвигающейся буре. Небо потемнело, с моря дул сильный ветер.
Выезжая из города, она заметила молнию, а спустя какое-то время послышался гром. В том состоянии, в каком находилась София, молния показалась ей стрелой, указывающей на Трою. Лошадь раздувала ноздри и тревожно выгибала шею, но София подгоняла ее. Полил дождь, а София только громко рассмеялась. Она едва заметила, что платье ее мгновенно промокло, словно она вошла в море. Она все еще была в ярости.
Подъехав к Скамандру, София увидела стремительно несущийся поток и впереди, за завесой ливня, холм Гиссарлыка с поднимающимся, словно дым, паром. И, не уступая в ярости бушующей вокруг стихии, она вновь пришпорила лошадь, полная решимости встретиться с Оберманном, и помчалась к месту раскопок.
Но в изумлении остановилась. Дом Александра Торнтона местами обгорел, а соломенная крыша была уничтожена. Сильный дождь лил внутрь. София соскочила с лошади и побежала к дому. Подойдя ближе, она увидела открытую настежь дверь. Появился сам Торнтон. Чуть ссутуленный, словно от боли, он, казалось,
