не позволял. В глазах людей, которые на протяжении столетий в поте лица трудились ради хлеба насущного, всякая работа достойна уважения.

Сейчас, сидя за ужином с женою в своей солидно обставленной квартире, где на серванте в подсвечниках рубинового стекла мерцали свечи перед фигурками Девы Марии, Бонасера закурил сигарету «Кэмел» и расслабился, потягивая из стакана американский напиток виски. Жена внесла и поставила на стол дымящиеся тарелки с супом. Вдвоем остались; дочку он отослал пожить в Бостоне, у тетки с материнской стороны, — легче забудется тот страшный случай, когда ее изувечили двое мерзавцев, понесших за это кару от руки дона Корлеоне.

За супом жена спросила его:

— Тебе сегодня вечером опять работать?

Америго Бонасера кивнул. Жена относилась к его работе с уважением, но не все понимала. Не понимала, что в его ремесле меньше всего важна техническая сторона. Подобно многим, она полагала, что ему платят деньги за умение обрядить покойного так, чтобы лежал в гробу как живой. И он действительно обладал в этом непревзойденным искусством. Однако еще более необходимо и важно было его личное присутствие подле ложа смерти. Когда во время ночного бдения у гроба осиротевшая семья принимала кровных родственников, близких друзей, ей нужен был рядом Америго Бонасера.

Ибо никто не мог бы отправлять должность сопроводителя смерти с большей ревностью. Лик — неизменно строгий, но полный внутренней силы, несущей утешенье; мужественно твердый голос уместно тих — таков он был, распоряжаясь скорбным ритуалом. Умел унять неподобающе бурные изъявления горя, приструнить расшалившихся детей, когда родителям было не до них. Не зная устали в выражении сочувствия, никогда не преступал границы строгой церемонности. Семья, которая хоть раз прибегнула к услугам Америго Бонасеры, провожая кого-нибудь из близких в лучший мир, возвращалась к нему вновь и вновь. И никогда, никогда не покидал он клиента в последнюю, роковую ночь его на поверхности земли.

После ужина он, как правило, позволял себе вздремнуть. Потом принимал душ, заново брился, щедро запудривая тальком иссиня-черную неистребимую щетину. Непременно выполаскивал рот зубным эликсиром. С уважительным сознанием своей миссии облачался в чистое белье, ослепительной белизны рубашку, черные носки, надевал свежевыглаженный темный костюм, матово-черные ботинки, повязывал черный галстук. Все вместе производило, однако, не унылое, а утешительное впечатление. Мало того, он красил волосы — верх несолидности для мужчины, итальянца старой закваски, — но вовсе не из фатовства. Просто, по его мнению, черная с проседью шевелюра выглядела неподобающе живописным пятном в облике человека его профессии.

Америго доел суп, жена положила ему маленький бифштекс, несколько ложек зеленого шпината, истекающего желтым оливковым маслом. Он не любил плотно наедаться. После ужина, за чашкой кофе, закурил опять сигарету «Кэмел». Прихлебывая кофе, он размышлял о своей бедной дочери. Никогда уже ей не быть такой, как прежде. Ей возвратили красоту, но нестерпимо было видеть выражение ее глаз, этот взгляд затравленного зверька. Поэтому они отправили ее погостить в Бостон. Время залечит ее раны. Кому- кому, а уж ему это известно: и боль, и ужас — все уходит, одна только смерть непреходяща. Ремесло похоронщика сделало из него оптимиста.

Он допивал кофе, когда в гостиной зазвонил телефон. Жена не подходила к телефону, если он был дома, и потому он поднялся, сделал последний глоток и загасил окурок. По пути в гостиную стянул галстук и начал расстегивать рубашку, готовясь лечь соснуть. Он взял трубку и сердечно, с привычным спокойствием произнес:

— Да, слушаю.

Голос на другом конце провода звучал хрипло, резко:

— Это Том Хейген говорит. Я вам звоню по поручению дона Корлеоне.

У Бонасеры противно подкатило к горлу, вкус кофе во рту внезапно вызвал приступ тошноты. Больше года минуло с того дня, как он, снедаемый жаждой отомстить за дочь, сделался должником дона Корлеоне, — за такой срок мысль, что рано или поздно долг придется отдавать, успела притупиться. Тогда, увидев на газетной фотографии окровавленные рожи двух мерзавцев, он был готов, в приливе благодарности, сделать для дона все на свете. Но время быстро уносит благодарность — быстрее даже, чем красоту. Теперь Бонасерой владело тошное чувство, что на него обрушилась катастрофа. Он еле внятно пролепетал:

— Да, понимаю. Я слушаю вас.

Его поразила холодность в голосе Хейгена. Consigliori, хоть и не итальянец по рождению, был неизменно любезен; сейчас он говорил отрывисто, почти грубо:

— Дон оказал вам однажды услугу, вы у него в долгу. Он не сомневается, что вы готовы отплатить ему тем же. Что будете рады случаю это сделать. Через час, не раньше — возможно, позже, — он будет у вас в похоронном бюро и обратится к вам с просьбой. Ждите его. Позаботьтесь, чтобы при этом не было никого из ваших служащих. Отпустите их всех домой. Может быть, вас это почему-либо не устраивает — тогда говорите сразу, я передам дону Корлеоне. У него и помимо вас найдутся друзья, способные оказать такую услугу.

В ответ Америго Бонасера от страха едва не сорвался на крик:

— Чтобы я отказал Крестному? Как вы могли подумать? Разумеется, я исполню его волю, о чем бы ни шла речь. Я не забыл про свой долг. И тотчас же, сию минуту иду к себе в контору.

Голос Хейгена чуть-чуть потеплел, но все равно в нем слышалось что-то странное.

— Спасибо вам, — сказал он. — Дон в вас не сомневался ни секунды. Я задал этот вопрос от себя. Постарайтесь для него сегодня — и можете потом всегда рассчитывать на мою дружбу, смело приходите ко мне с любой бедой.

Эти слова нагнали на Америго Бонасеру еще больше страха. Он, запинаясь, проговорил:

— Так дон ко мне приедет сам?

— Да, — сказал Хейген.

— Значит, он, слава богу, окончательно поправился… — Нечаянно это выговорилось как вопрос.

На другом конце наступило молчание, потом голос Хейгена произнес почти неслышно:

— Да, — и раздался щелчок; он повесил трубку.

Бонасеру прошиб пот. Он пошел в спальню, сменил рубашку, прополоскал рот. Но бриться не стал и не стал менять галстук. Надел тот самый, в котором ходил весь день. Потом позвонил в похоронное бюро и велел своему помощнику остаться вместо него на эту ночь у гроба, выставленного в переднем зале, где соберутся родственники. Он сам будет занят в лаборатории, на служебной половине. Помощник принялся было выспрашивать, что да как, но Бонасера решительно оборвал его и повторил свое распоряжение.

Он надел пиджак; жена, которая еще сидела за кофе, взглянула на него с удивлением.

— Срочные дела по работе, — сказал он, и, увидев, какое у него лицо, жена ничего не посмела спросить.

Бонасера вышел из дому, прошел пешком несколько кварталов и оказался у похоронного бюро.