когда-то некоторые из нас били кулаком по крышке телевизора, чтобы вернуть изображению должное качество.

„Фефилов шел по длинному кремлевскому коридору выправлять бумаги перед возвращением в Воронеж. На полпути ему пришлось посторониться. Навстречу подвигались гвардейские офицеры, плотно окружавшие рослую, в летах женщину в приталенной на французский манер короткой беличьей шубке. Несмотря на отягчавшую лицо усталость, ей с блеском удавалось глядеть перед собой лукавой амазонкой из-под низко опущенной на глаза большой черной лисьей шапки.

Ефим Иванович признал императрицу. Как позже узналось, она приезжала в Москву вместе со своим старшим внуком Александром порадоваться на зимнюю соколиную охоту. Пускали в тот день и беркутов бить зайцев, которых развелось в Подмосковье несчетно. Девятнадцать лет назад Екатерина разлучила Александра с отцом и матерью, чтобы исключительно самой готовить внука к наследованию ее престола, оттого не чуралась и таких вовсе не женских забав.

Екатерина резко остановилась перед Фефиловым, который немедленно потупился.

— Это ты, мой милый служитель муз?

— Я, ваше величество…

— Лучше называй меня просто старой бабкой… — улыбнулась императрица. — А я тебя сразу признала. Стихи сочинять не оставил за законотворчеством?

— Сие рвение давно угасло.

— А я, дура, думала, что сделала всех своих подданных счастливыми… — стесненно вздохнула Екатерина. — Может быть, наши общие слезы, пролитые некогда при чтении 'Наказа', тоже были напрасными? Мне доподлинно известно, что в Сенате объявилась тенденция прятать этот мой труд ото всех под замок. Как опасный рассадник вольнодумства.

— Как можно! Через него рабы почувствовали себя подданными! Холопы стали гражданами Отечества. Сим 'Наказом' и через триста лет будут вдохновляться лучшие люди! — отчетливо проговорил Фефилов, как доложил.

— Вот возьму и поверю тебе! — весело-строго вскрикнула Екатерина. — А что? На днях граф Безбородко представил мне инвентарь моих тридцати трех императорских лет. Приняла я державу с девятнадцатью миллионами душ, а сдам внуку Александру почти вдвое большую числом. Наша 160-тысячная армия возросла за триста тысяч штыков. За нею семьдесят восемь побед! Исчо доложу тебе о своем любимом маленьком хозяйстве: с шестнадцати миллионов рублей российских доходов мы ныне поднялись до семидесяти- Так согласен, что от руки Божией я приняла российский престол? Да не на свое собственное удовольствие, но на расширение славы его и на учреждение доброго порядка в любезном нашем Отечестве…

— Ради блаженства каждого и всех… — тихо проговорил Ефим.

— За такие благонравные слова я люблю тебя со всех ног! — Екатерина аккуратно обняла Фефилова. От нее дохнул легкий аромат гуляфной персидской водочки, настоянной на лепестках черной розы, и хорошо знакомый ему сенной запах саней, разгоряченных бегом лошадей, мокрой от их пота сбруи. — Знай, в тебе по-прежнему живет поэт. Прощай. Я тебя вовек не забуду… — На последнем слове она сделала особое ударение и добавила: — Жди наградного пожалования'.

После возвращения из Москвы в воронежском доме Ефима собрались за одним столом люди, которых, казалось, никак не возможно было свести в одну компанию. Сошлись к фефиловскому самовару пить индийский чай с медами, мочеными яблоками да ягодами губернатор Маслов, господин депутат Савостьянов, стряпчий Грязнов, майор Штроль из пленных шведов, содержавшихся в Воронеже еще со времен Полтавской битвы, потом же управляющий Старожилов, трактирщик Кривошеин и полицмейстер Судаков. За ними у стены тихо, однако без всякого стеснения стали рядком фефиловские крепостные, в основном дворовые люди. Все бы не поместились.

Сам вышел к гостям вольно — мужик мужиком: в лощенных ваксой длинных сапогах с колокольчиками, синем кафтане поверх белой домотканой рубахи, а волосы стрижены коротко и в кружок. Его новое достойное положение выделял лишь золотой жетон императрицы на груди: 'Блаженство каждого и всех'.

Перед трапезой молились. Расселись за дубовый стол, покрытый браными скатертями, без церемоний о родах и чинах. Только на место под образами никто не полез — ждали, что к наследным, промоленным иконам почетно пройдет генерал-поручик и кавалер Алексей Михайлович Маслов, однако губернатор самолично усадил в красный угол хозяина.

— Рады видеть тебя на родине, господин депутат Ефим Иванович, в знаменитые дни Пасхального поста! — энергично проговорил Маслов, когда гостей ласково обнесли чаем, вяземскими пряниками, а также кулебяками с невиданной до сих пор на Воронеже картофельной начинкой и печеночными да белыми грибами. — С радостью наблюдаем, что ты здрав и бодр. А вот какие новости привез из Москвы, очень желаем слышать… Честно скажу наперед: ваша комиссия немало голов у нас дурно смутила и вызвала опасное донельзя брожение в народе. Пошли вредные толки о перемене законов в пользу крепостных. Кто- то пустил слух, будто императрица своим 'Наказом' отменила крепостную неволю, а вы, господа депутаты, это хитро скрыли ото всех… Потом же ниоткуда объявился фальшивый Манифест, будто бы подписанный самой царицей-матушкой, что наше дворянство пренебрегает Божий закон и государственные права, правду всю изринули и из России вон выгнали, что российский народ осиротел. Чрез то по отдельным волостям до настоящих мятежей дошло! Крестьяне кого из помещиков в домах заставали, то мучили злодейски, пытали, жгли огнем, резали и на части разрубали бесчеловечно… Пришлось немедля военную команду посылать. Но мужики многих солдат переранили, а их поручика схватили и закололи вилами. Через то я был вынужден применить драгун и пушки… Бойня вышла кровавая…

Фефилов перекрестился:

— Слыхом не слыхивал… А позвольте уточнить: такие бедственные волнения лишь на воронежской земле разразились?

— Не только у нас, Ефим Иванович, не только… — поморщился Маслов. — Взбунтовались и тамбовские мужики, и белгородские, и курские. Полыхнуло, одним словом, будь здоров!

Фефилов встал и внимательно оглядел своих мужиков и баб, притулившихся у стены. Они точно окаменели.

— Что зажались-то? Неужели и вы поверили наветчикам, что депутаты скрыли будто бы дарованную вам императрицей свободу? Да по мне — хоть сегодня ступайте на волю… Желаете? Готовы? Никого не держу!

Люди молчали.

— Петр, отчего они как воды в рот набрали? — обратился Фефилов к управляющему Сторожилову. — Или я в Москве разучился говорить по-человечески? Тогда ты объясни, что я хочу с ними по совести разверстаться и выправлю всем отпускные свидетельства. Денег дам достаточно, чтобы могли сами собой крепко стать на земле.

— Не мучай их, Ефим Иванович… — сурово вздохнул Старожилов. — Твои никуда не пойдут. На что? Сыты, ты их не сечешь, в карты не проигрываешь, барщиной не душишь, а вести хозяйство под твоим образованным доглядом — значит всегда иметь хорошие урожаи. От добра добра не ищут.

Бабы у стены сдержанно заныли, явно готовясь к большим слезам.

Герасим Грязнов погрозил им кулаком, да так яростно, что чай расплескал себе на колени:

— Делать русских крепостных людей вольными никак нельзя! Тогда скудные благородные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут. А те, кто со средствами, все одно станут ласкать слуг и крестьян своих, попуская им многие бездельства и предерзостную наглость, дабы не остаться без них. Но как оные вовсе зарвутся, так оттого ради их должного усмирения потом потребны будут многие полки!

— Тебе чайку долить?.. — аккуратно спросил товарища Ефим Иванович и дал знак управляющему. — Старожилов, вели подать нам новый самовар!

Пока готовили перемену, губернатор конфиденциально наклонился к Фефилову:

— Откройся, Ефимушка, чем столичная власть ныне дышит? Чего нам в нашей глухомани от нее ждать? Неужели старые законы скоро полетят к чертовой бабушке?..

Фефилов смутился:

— Ей-богу, Алексей Михайлович, никаких революций не ожидается вверху. А неслыханно смелыми