(Интересно, можно ли устроить выставку, целиком состоящую из интерьеров художественных галерей, какими они были на протяжении веков?) Меня вскользь проинформировали, что с точки зрения организации пространства галерея «Руби» была одной из лучших в мире. Если стены могут быть желанными, то это были те самые стены.
Я безнадежно пытался забыть о Карнеги-холле – о том, придет она или нет, – и о том, что я буду делать, если не придет. Вместо этого каждый раз, когда меня кому-то представляли, с должным вниманием относился к этим беседам, сосредоточившись на том, что Сол называл методом достижения успеха в делах без чрезмерно делового вида.
– В таких случаях, как этот, – говорил он, – никогда не знаешь, кто из собеседников способен надолго обеспечить тебя средствами к существованию. Так что лучше считать, что все, кого ты здесь встретишь, – просто чековые книжки, которые мечтают, чтобы их открыли.
Около девяти те, кого Сол назвал самыми усердными болтунами Восточного побережья (а надо сказать, что мало кто имел с ними дело чаще, чем Сол), начали собираться в главном зале – длинном помещении с высоким потолком, по периметру окаймленным светильниками, и небольшим балконом в дальнем конце. Они ждали, что скажет устроитель вечера, Гас Уэсли, человек на миллиард долларов.
Сол, конечно, солгал: слава Богу, выставка не была целиком посвящена моим работам. Нас было четверо. Основная идея заключалась в том, что мы – современные художники, которые отказываются следовать модным направлениям современного искусства. Трое других – Кэнди, Эзра и Фред Донохью (он не позволял называть его никак иначе) – тоже стояли в длинном зале, загнанные в дальний конец вместе со мной, сбоку от радушного хозяина.
Тем временем Уэсли увлеченно общался с одним из своих помощников, интересуясь шампанским, («Убедись, что все готово, Генри») пожарным выходом («Дверь открывается только наружу, Генри, так что смотри, чтобы она не захлопнулась, когда будешь выходить, ясно?») и тем, сколько мест за его столиком зарезервировано («Должно быть, больше двадцати, Генри, я уже пригласил двадцать человек, только не говори, что там меньше мест, Генри, не говори мне…»).
Я наблюдал, как один из помощников низшего ранга разворачивал и устанавливал переносной пюпитр. Потом я снова обвел взглядом зал. Донн висел вдоль обеих длинных стен. Люди все еще стояли перед листами небольшими группами. Стихотворения казались мне странно отчужденными и далекими – они больше не были моими. Но отторжения не было, листы выглядели впечатляюще: суровая простота угольно-черных чернил на белом пергаменте, кроваво-красные инициалы, тонкие рамки из розового дерева. Кроме того, я в первый раз увидел, что есть своя неожиданная прелесть в том, что листы висят рядом, один за другим, и это воспринимается совершенно иначе, чем если рассматривать их по одному или даже перелистывать, как страницы книги. Листы со стихотворениями на стене воспринимались как единое повествование: более мощное, более благородное, более эффектное, более звучное, более
И все же, я чувствовал себя особенным, когда стоял перед собранием рядом с тремя другими художниками. Каждый из них представил отдельную выставку в одном из залов наверху. Их работы были искусством в полном смысле слова – холст, масло. К тому же их картины продавались. Так что, хотя я чувствовал себя польщенным, мне было не очень ясно, почему Уэсли причислил стихи поэта, жившего четыреста лет назад, написанные в традиции, изобретенной около семи сотен лет назад, к произведениям современного искусства, как бы широко он ни понимал этот термин.
Третий помощник, среднего ранга, слегка всклокоченный, попробовал микрофон. Потом женщина из персонала галереи отделилась от большой группы, стоявшей неподалеку, и подошла к пюпитру. Она второй раз постучала по микрофону. Аудитория замерла.
Уэсли оставил своего распорядителя шептать что-то в трубку мобильника возле пожарного выхода и приготовился к своему выступлению.
Гул голосов постепенно превратился в тихое гудение, и женщина заговорила:
– Дамы и господа, мне кажется, в основном все уже собрались в зале. Я вижу, что кое-кто еще на балконе… – Она подняла руку. – Спускайтесь, идите сюда, сюда… Хорошо. Ну что ж, начнем. Итак, этот человек не нуждается в представлении, но все же моя задача – объявить имя нашего дорогого мецената… и радушного хозяина. Мистер Гас Уэсли!
Раздались профессионально энергичные аплодисменты. Уэсли последний раз улыбнулся в нашу сторону. Затем он прошел к пюпитру и начал свое выступление.
– Дамы и господа, прежде всего, спасибо вам всем, за то, что вы собрались сегодня здесь. Я вижу множество знакомых лиц, и мне это очень приятно. Я знаю большинство присутствующих и считаю вас своими друзьями… а остальных я рад узнать и принять в качестве коллег!
В зале раздался смех – он вспыхнул в нескольких точках, вероятно там, где стояли коллеги.
– Сегодня я хочу расслабиться и предоставить вам возможность получить удовольствие… Это, в конце концов, вечеринка. Но сначала я хочу поговорить немного об искусстве, поскольку это одна из причин, по которым мы собрались здесь. – Он выдержал паузу, и принял позу, которая должна была выражать чуть больше агрессии и уверенности в себе.
– Дамы и господа, я чувствую, пришло время сделать серьезные произведения искусства – произведения серьезного искусства – магистральным направлением современной культуры.
Снова прозвучали аплодисменты – менее профессиональные, но более спонтанные. Уэсли продолжал, все более настойчиво и раскрепощенно.
– Лично я устал от концепций. Устал от жестов. Они больше никого не провоцируют, и в провокации тоже больше нет необходимости. Провокация заметно уступает схватке. – Он снова сделал паузу. – Вы знаете… по моему скромному мнению, двадцатый век был фатально увлечен дерьмом. Но теперь этот период закончился.
Публика отставила напитки и опять захлопала, от всего сердца, отчасти потому, что мы были (в основном) братьями-американцами, отчасти потому, что Уэсли оплачивал наши счета, но отчасти и потому что все чувствовали: в чем-то он прав.
Однако Уэсли только разогревался. Он кивнул: – Скажу еще раз: мы были слишком долго увлечены дерьмом… в нашей политике, в общественных программах и – да-да – прежде всего в искусстве. Но знаете, двадцать первый век будет совсем другим. С этого момента мы начнем уделять внимание людям, которые делают нечто настоящее – то, что и нужно делать.
Теперь в аудитории раздались возгласы и смех, особенно со стороны журналистов, стоявших в первых рядах – большинство из них работали в газетах, принадлежавших Уэсли, а если не работали, то надеялись работать, или хотя бы не исключали такую возможность. Зааплодировали даже люди на балконе. Я встретился взглядом с Уильямом, который прислонился к перилам рядом с Натали. Он царственно помахал мне.
Гас Уэсли позволил себе улыбнуться:
– Итак, вот почему я захотел собрать здесь сегодня четырех художников, каждый из которых по-своему представляет то, что я бы назвал Новым Современным Искусством. Четырех художников, чьи работы вы все сегодня видели. Каждый из них, по моему скромному мнению, по-настоящему талантлив и достоин восхищения. Позвольте мне представить их. Прежде всего, – он простер руку в нашем направлении, – Кэнди Буковски, автор портретов, которые, насколько мне известно, уже распроданы. Не осталось ни одного. Вы не сможете сейчас купить работы Буковски, даже если в вашем распоряжении все деньги мира!
Аплодисменты, крики, возгласы: «Давай, Кэнди!» Кэнди, стоявшая рядом со мной, сильно покраснела – или, точнее, ее кожа стала одного цвета с веснушками.
Гас Уэсли снова оглянулся – эдакий ведущий ток-шоу и его особые (но весьма чувствительные) гости:
– Кэнди, как ты знаешь, мне очень нравятся твои работы – нам всем они нравятся, – но я должен спросить: почему в этой серии у тебя соседствуют младенцы и старики?
Кэнди заговорила. Но без микрофона ее голос звучал слишком тихо.
Уэсли пригласил ее к кафедре. Она смутилась еще сильнее, но подошла.
Я снова огляделся. Сол и его жена стояли в первом ряду, в самом центре, они кивнули мне и подняли свои бокалы. Я также узнал нескольких журналистов, присутствовавших на ланче. Натали обняла Уильяма, я заметил, что рядом с ними появились Дон и Кэл.
