Я лежал, глядя на тени деревьев, и старался быть методичным, в основном чтобы избежать помешательства, но еще и потому, что хотел установить, способен ли мой разум прийти к согласию с сердцем в решении вопроса, что делать дальше, или я вынужден буду действовать независимо от обстоятельств. Изначально я не был уверен в том, что сильнее оскорбило – и напугало – меня больше всего: холодность или масштабы обмана Мадлен. Случайно так получилось, или все было запланировано, но ее способность к фальши и притворству поражала. Все, что случилось, я теперь оценивал заново, подозрительно пересматривая каждое событие. Я решил, что она, должно быть, знала той ночью, что звонила мне именно Люси – когда стояла и слушала, а я делал вид, что говорю с Уильямом. Вот почему она выдернула телефонный провод из розетки – хотела сперва сама поговорить с сестрой. (Дрянь. И каким же дураком я выглядел, когда лопотал всякую чушь в трубку.) Потом, конечно же, эти заграничные поездки, которые, как я теперь понимал, она тоже отчасти выдумала: Амман, наверное, был правдой, но вот как насчет войн толстяков в Филадельфии? А фестиваль раков? Это точно была ложь; она просто ездила к нему. Я вспомнил, как она перевела разговор на другую тему, когда профессор Уильямс проявил повышенный интерес к Сакраменто. Она, судя по всему, была там не больше одного раза.

А он приезжал в Лондон? Должно быть, так. Потом я подумал: наверное, он приходил посмотреть на ее квартиру перед ее отъездом. Наверное, Рой застукал их и снял на видеокамеру. Чувствуя приступ тошноты, я вспомнил, что ночь накануне праздника огня Мадлен «провела у отца». Сколько раз до этого она исчезала под тем же предлогом? Сколько всего раз Мадлен отправлялась повидать «отца»? Я не мог точно сосчитать. (Была ли вообще квартира в Лондоне у ее отца? Зачем ему это? Он ведь живет в Париже.) Я убедил себя: каждый раз, когда она была не со мной, она была с ним. Сколько ночей провели они вместе? Сколько ночей провели через сад от меня, на ее спартанском ложе профессионального убийцы? Я не знал. Конечно, даже для нее это был слишком большой риск. Но у нее могло хватить дерзости на такое, тем более что ее окон не было видно из моей квартиры.

Естественно, я понимал, каким оскорбительным для меня было ее хладнокровие. В течение нескольких месяцев мы были вместе, и единственный раз когда она смутилась и не знала, что сказать, был вскоре после нашей первой «встречи»: я спросил как ее обычно называют – мы тогда возвращались из Кэмдена на катере, и я пытался выяснить, есть у нее друг. (Истерический смех запоздалого озарения: я знал… в глубине души – я знал.)

Хуже всего была психологическая пытка, которой она, должно быть, более всего наслаждалась – смаковала ее – управляя мной. Ее легкий флирт в Риме казался безобидной шуткой по сравнению с графиком жестокостей, который она старательно соблюдала. А потом эти бесконечные «Что ты ей сделал?» на проклятом балу… Бал. Тут мои мысли обратились от ярости и унижения к чему-то иному, не надежде, конечно, но чему-то менее мучительному, чем все остальное.

Я предположил (так много предположений!), что в ту ночь Люси и Мадлен поссорились. Вероятно, злость Мадлен, когда она пришла в комнату, была направлена вовсе не на меня. Вероятно, их ссора была вызвана как гневом Люси на сестру (Люси своими глазами увидела, как далеко все зашло при попустительстве Мадлен), так и гневом Мадлен на Люси из-за того, что та захотела остаться со мной наедине после того, как меня ударили.

Боже мой. Неужели они и это спланировали? Или избиение было своего рода бонусом? Они не могли знать, что там окажется Селина. Или могли? Неужели они действительно могли подстроить все это? Или она просто внезапно появилась, а Люси каким-то образом узнала об этом? Но как? Люси видела меня с Селиной? Когда? Опять же, у меня не было возможности выяснить это. Разве что она выследила меня раньше… или где-то видела с Селиной… или… что? Паранойя прогрессировала.

Главный вопрос, сказал я себе, состоит вот в чем: намеревалась ли Мадлен изначально спать со мной? Нет, я так не думал. Неужели эти сводные сестрицы (смеясь и шутя) считали возможной физическую реальность сексуальной мести? Неужели одна из них радостно оставалась в тени, пока другая (с подпихиванием локтем и подмигиванием) занималась любовью с тем самым мужчиной (только что признанным предателем и разбивателем сердец) только во имя справедливости? Конечно, ревнивые состязания между людьми существовали во все времена – эти ночи с ни в чем не повинными случайными знакомыми из цикла я-покажу-этому-ублюдку-что-в-эту-маленькую-игру-могут-играть-двое, курортные романы по принципу ты-только-подожди-и-узнаешь-что-мне-на-тебя-наплевать… Но в большинстве случаев участниками таких оказываются одна женщина и двое мужчин – мужчина, которому она хочет навредить, и мужчина, которого она использует, чтобы навредить первому. Другие варианты крайне редки. Не слишком часто встретишь треугольник из одного мужчины и двух женщин. И еще реже эти женщины оказываются сестрами.

Ну, хорошо, допустим, между ними существует особая близость, истинное родство душ, просто умилительная женская дружба. Представим себе двух неразлучных сестер, противостоящих всему остальному миру. Предположим, что две оторванные от дома, одинокие девочки выросли, пестуя и лелея двойную печаль и ненависть. Что сделают эти двое, столкнувшись с живым воплощением того, что они более всего презирают, чему не доверяют, чего опасаются? Заставят заплатить этого болтливого, лживого ублюдка – да. Обмануть, дважды, трижды обмануть его; дергать его за нервы – да. Подцепить его на крючок, управлять им, запутать его, сбить с ног водить и водить его кругами – да и еще раз да. Но затащить его в постель и заниматься с ним любовью снова и снова, пока он едва не утратит способность ходить? Что же это за наказание?

Нет, Мадлен никогда не намеревалась спать со мной. Она сделала это потому, что – под влиянием момента – решила, что хочет этого. Затем она сообщила Люси, что это произошло всего раз или два. Но по мере того, как наши отношения углублялись – или, по крайней мере, продолжались – она обнаружила, что вынуждена лгать своей сестре – о том, как часто оставалась в моей квартире, о своих чувствах, о том, что происходит на самом деле, более или менее обо всем. Она обнаружила, что задерживается в Лондоне дольше, чем планировала; и что ей нравится компания, в которой она проводит время ожидания. (А ей действительно нужно было ждать? Ее квартира действительно так долго находилась в ремонте?) И где-то в разгар этих событий, совершенно случайно, она забыла, что должна ненавидеть меня, и время было упущено. Вот почему она и умчалась так стремительно, не откладывая отъезд ни на минуту.

А теперь, как все прочие смертные, она лжет сама себе.

А может быть, и нет. Может быть, я ошибаюсь. Геката обладала сердцем из застывшего яда, и даже если бы нашелся мужчина, способный растопить его, он бы неминуемо погиб, отравившись его испарениями. Может быть, проникающая в душу близость была для Мадлен просто психологической подготовкой перед последним пинком. И когда мы расставались, в глазах ее было раскаяние, а не любовь. Или не так?

И мои мысли опять закружились в водовороте. Уносясь в темный, глубокий омут.

Сейчас за окном уже прояснилось. Туман, в основном, уже вернулся назад, к реке. Масляные обогреватели наконец справились со своей задачей; они тихонько урчали, словно вели между собой странный разговор на чужом языке. Света стало больше, и я возвращаюсь к «Женскому постоянству».

Мне обычно не нравится буква N – на мой взгляд, в ней есть какая-то чрезмерная строгость или неприятная поза: худой и обиженный младший братец буквы М. Но я горжусь тем, что сделал, чтобы заставить запеть ее.

Я ужасался при мысли о том, что Мадлен могла оставить в городе часть своих вещей – в ванной комнате, в кухне, в спальне. Я боялся вида собственной студии. Я молился, чтобы моя квартира не присоединилась к отступающим, сдающим боевые позиции батальонам моей памяти.

Если женщина говорит, что не хочет вас больше видеть, поверите ли вы ей на слово? Или вы сочтете, что знаете ее лучше, чем она сама себя знает? Осмелитесь ли вы утверждать, что лучше знаете, что хорошо для вас обоих? И что вы докажете, если поползете по ее следу: что любите ее или что вы слишком слабы, беспомощны и убоги, чтобы заслужить ее любовь? И во имя чьей выгоды и счастья стоите вы на коленях? Ее? Конечно, нет. Истинная любовь – это на три четверти эгоизм и на одну четверть идолопоклонничество.

Но храбрецы и дураки всегда идут на это. Может быть, нам кажется, что мы в состоянии сказать ей что-то особенное, совершить некий благородный жест, нечто, способное представить все в новом, более