Однако если я нуждался в «развитии», как было в тот день, после истории с вишнями, бабушка усаживала меня за стол, но вместо книги клала передо мной большую иллюстрированную рукопись. Затем она давала мне набор остро отточенных карандашей и листы плотной бумаги, а потом приказывала скопировать целую страницу: «Как можно точнее, Джаспер, я хочу, чтобы твои буквы выглядели точно так же, как в рукописи. Никакого шума. Никакой суеты. Когда закончишь, позови меня».

Честно говоря, я очень любил такие задания, но делал вид, что ненавижу их, иначе бабушка изменила бы форму наказания на что-нибудь похуже – вроде мытья машин – этим занимался Дуглас, когда его наказывали.

Страница, которую я копировал в судьбоносный вишневый день, была, конечно, написана на латыни, но я помню, что спросил у одного из помощников библиотекаря, дежурившего в ту субботу, о чем она, и он сказал, что это молитва, написанная в 1206 году монахом, который скрывался в Сьерра-Норте, неподалеку от древней Севильи, и взывал к Господу, чтобы тот очистил его сны от женщин.

Мы с бабушкой решили остаться в Оксфорде, пока мне не исполнится двенадцать лет. Затем мы переехали в Авиньон, где ей предложили работу по составлению каталога рукописей, созданных писцами, жившими в течение ста лет папского пленения вплоть до 1409 года.[10] Я посещал lycee [11], пока она трудилась в «Ливре Секкано» – муниципальной библиотеке, расположенной в одном из нескольких роскошных дворцов, построенных кардиналами, считавшими целесообразным селиться неподалеку от понтифика.

За два года она сделала эту работу, и следующим местом назначения для нас стал немецкий университетский город Гейдельберг, где она возглавляла проект по реставрации документов ранней Реформации.

«Наконец-то я стала боссом, Джаспер, в 63 года, – заметила она. – Кто сказал, что в нашем старом добром мире женщинам не дают продвигаться наверх? И все лишь потому, что в годы войны я потрудилась выучить немецкий язык».

Я никогда не задумывался о том, сколько было у бабушки денег, что, вероятно, означало, что их было достаточно, но состоятельными нас никогда нельзя было назвать: зарплата библиотекаря невелика, даже в лучшие времена. Реставрация документов тоже никого из специалистов не озолотила. Помню, что мы тратили массу времени, ожидая автобусы и убеждая друг друга, что одежда из «секонд-хэнда» придает ее обладателю богемное очарование, недоступное тем существам низшего порядка, воображение которых не выходит за пределы роскошных магазинов на центральных улицах.

В Гейдельберге, как и в Авиньоне, у нас была маленькая квартирка, рассчитанная на одного человека, а не на двоих. Однако, поскольку старым университетам всегда принадлежат лучшие дома, здание, в котором нас разместили, было весьма примечательным и отлично расположенным. Мы жили на верхнем этаже старого дома на средневековой улочке с нелепым названием Плок, параллельной Хаупт-штрассе. Из окон открывался вид на замок. Следует также упомянуть, что на первом этаже находился магазин с лучшими в Германии мясными деликатесами – его держали два моих друга, Ганс и Эльке. Магазин и сейчас там, хотя Ганс теперь отпустил усы в честь своего пятидесятилетия, а Эльке отказывается пускать его в магазин, пока он не перебесится. Первая моя настоящая работа – по субботам и вечерами в среду – была у них за прилавком.

Четырнадцатилетний темноволосый английский мальчик со впалыми щеками, говоривший с французским акцентом, – таким я приехал в Германию. В течение следующих четырех лет я с возрастающим успехом предавался двум главным радостям: чтению и флирту с моими хорошенькими рейнскими одноклассницами.

Я никогда не был популярен в школе среди других мальчиков: я не был природным лидером, я не сидел на последней парте в окружении целой стаи приятелей и прихвостней, я никогда не стремился «вытрясти из кого-нибудь дерьмо» на заднем дворе. Насколько я помню, лет с тринадцати я считал мужскую компанию пустой тратой времени. Чему один мальчик может научить другого? Мало чему. Разве что приемам драки.

Нет. Единственное, что заставляло меня задуматься, что поражало меня, что заставляло мое сердце учащенно биться в груди и давало ощущение чистого восторга, – это были девочки.

Девочки были для меня всем: их мнения, их взгляды, их настроение, то, как они ходили или поправляли прическу, что они говорили, кем хотели стать, где жили, как обустраивали спальню, каких кинозвезд обожали и почему, чьи книги они читали, с кем мечтали провести ночь, какую одежду предпочитали носить по выходным, что хотели услышать от мальчиков, почему они это хотели услышать и как часто, что они хотели купить, что не нравилось им в братьях, отцах, дядях и других мужчинах, что смешило их, что вызывало у них отвращение или скуку, как они надевали чулки и как снимали их, когда и как часто они брили ноги, что думали о школе, о мандаринах, о Гёте, о своих матерях, об истории, о реках, о Португалии, о поцелуях с незнакомыми – все это имело значение для меня. Я должен был это знать. По моему мнению, девочки были тем самым, ради чего стоило жить.

Через два дня после приезда в Германию я обнаружил, что можно пролезть между узкими деревянными балками балкона моей спальни, добраться до края балкона и без особого риска дотянуться до пожарной лестницы. Убедить моих одноклассниц подниматься вечерами по этим ненадежным ступеням ко мне в комнату – полагаю, именно это было первой серьезной задачей, поставленной передо мной тем, кого Донн называет «дьявольская Любовь». Но я всегда был прилежным учеником и учился весьма усердно.

Например, я узнал, что юная леди, которая только что вышла, мигая и щурясь от яркого света, в реальный мир, допустим, из кинотеатра, скорее всего категорически откажется взбираться по отвесной железной лестнице в спальню перевозбужденного юноши.

– А почему нет? – спросил я.

– Слишком опасно, – заявила Агнес, невозмутимая девочка с темными кудрями, которая сидела рядом со мной на уроках химии.

– А вот и нет.

– А вот и да.

– Я постоянно это делаю.

– Правда?

– Я имел в виду, что я сам поднимаюсь по этой лестнице.

– Я пошутила. Я знаю, что ты имел в виду, – она улыбнулась.

– О, – я щелкнул языком. – И все же, почему нет, Агнес?

– Я испачкаю ржавчиной одежду, – она провела пальцем по ступеньке, чтобы доказать правоту своих слов.

– Не испачкаешь, если снимешь ее.

– Джаспер!

Я усмехнулся:

– Все же: почему нет?

– Нас могут поймать. А что, если я застряну?

– Да ты не застрянешь. Это очень просто… Я помогу, – я сделал вид, что собираюсь взобраться на первую ступеньку. – Кто может нас поймать?

– Например, твоя бабушка.

– Она рано ложится. Профессор Уильяме приедет только завтра. А ее комната выходит на другую сторону дома. Да и вообще, ей до этого нет дела.

Я встал на нижнюю ступеньку. Агнес смотрела на меня с подозрением:

– Откуда ты знаешь, что ей нет дела?

– Она мне сказала.

Откровенное недоверие во взгляде.

– Она тебе сказала?

– Да.

– Когда?

– Как-то раз. Да, ладно, Агнес, почему нет? Ну, ненадолго?

Мгновение она помолчала, вероятно, заколебавшись, а потом решительно мотнула головой: