– Неужели ты организовала…

– Слишком поздно. Это было очень трудно. Я заказала для тебя большой торт со свечами, и все официанты должны выстроиться в ряд и кричать: «С днем рождения!», а ты должен сидеть спокойно и испытывать благодарность.

Я услышал звук молнии ее сумочки, звяканье чашечек кофе.

– Хорошо, теперь открывай глаза.

Молодой официант с салфеткой через плечо склонился к нам, на лице его было написано явное любопытство. Красиво запакованный и перевязанный ленточкой подарок лежал передо мной на столе.

– Что это?

Люси обаятельно улыбнулась:

– Угадай!

Я подался вперед и поцеловал ее.

– Ну, давай!

– Серьги?

– Еще чего!

– Золотой медальон с портретом принцессы Дианы?

– Да ну тебя… ладно, открывай.

Я снял аккуратную упаковку, открыл бархатную коробочку, оказавшуюся внутри свертка: мужские часы на кожаном ремешке, три стрелки, римские цифры. Я осторожно вынул их из футляра и положил на ладонь.

– Вот, теперь у тебя не будет никаких оправданий. – Ее глаза просто сияли от удовольствия. – Ты больше не станешь опаздывать.

Я почувствовал разливающееся внутри наслаждение, которое испытываешь, лишь когда счастлив кто- то очень дорогой и важный для тебя.

– Я больше не стану опаздывать, обещаю, – сказал я.

– Никогда?

– До тех пор, пока часы будут показывать верное время.

– У них гарантия – двадцать пять лет.

– Ну что же, значит, ближайшие двадцать пять лет я буду приходить вовремя.

На первый взгляд кажется, что «Скованная любовь» – одно из самых прозрачных и ясных стихотворений Джона Донна: мужчина ограждает себя от упреков в неверности. «Ни птица, ни зверь не бывают верными, – утверждает рассказчик, – их не обвиняют, когда они ложатся не со своим партнером. Солнце, луна и звезды разливают свой свет повсюду, корабли не привязаны намертво в гавани, а кони не проводят всю жизнь в стойлах…» Метафоры следуют одна за другой, сплошной чередой, как гончие в стае, как автомобили на дороге в час пик.

На первый взгляд кажется, что Джон Донн, молодой человек, приехавший в большой город, тамада на пирушках в «Линкольнз-Инн»,[8] в каждой строке стихотворения демонстрирует свой решительный нрав, отбрасывая ханжескую мораль, перешагивая через нее грубым ритмом и простыми рифмами, двигаясь навстречу судьбе, какой бы она ни была. Но на самом деле суть стихотворения не в этом. «Скованная любовь» совсем о другом.

Несколько слов о себе. Как вы уже могли понять, меня зовут Джаспер Джексон. Мне двадцать девять лет. И я каллиграф.

Мой день рождения, 9 марта, выпадает как раз посередине между Днем святого Валентина и первоапрельским Днем дураков, за исключением високосных лет, когда он на день ближе ко второму.

Что еще? Я сирота. Я не помню тот день, когда мой отец, молодой и лихой Джордж Джексон, вместе с моей матерью Элизабет, в графстве Девон врезался на полной скорости в дерево, стараясь обойти своих приятелей в воскресной автогонке Паддингтон – Пензанс. Мама умерла не сразу, но меня ни разу не водили к ней в больницу.

Таким образом, с четырехлетнего возраста (и это было для меня большой удачей) моим воспитанием и образованием занималась Грейс Джексон, мать моего отца, в чьем оксфордском доме я находился, когда произошла катастрофа. В некотором смысле моя жизнь с тех пор превратилась в одни сплошные, долгие каникулы в гостях у бабушки. И я рад сказать, что не помню о своем детстве ничего, кроме хорошего. Даже выговоры и замечания остались в памяти как проявление безграничной любви.

Жаркий летний день. Все в городе носят шорты или просто купальники. Мы с бабушкой мирно стоим в очереди в бакалейном магазине. Мы покупаем черную вишню – особое лакомство – для нашего обычного субботнего чаепития. (По субботам бабушка просто обожала печь ячменные лепешки.) У меня в руке пакет из коричневой упаковочной бумаги, полный фруктов. Я жду, когда надо будет поставить его на весы. Никто не обращает на меня внимания, потому что я обитаю где-то ниже талии окружающих (о, блаженные дни!). Я оглядываюсь. Вижу рыжеволосую девочку примерно моего возраста, проходящую вдоль овощных прилавков. Одна ее ладонь в руке мамы, в другой девочка держит апельсиновое мороженое на палочке, которое подтаяло, опасно накренилось и вот-вот упадет.

Я начинаю движение не задумываясь. Все еще с вишнями в руке, я за секунду пересекаю магазин и оказываюсь на улице. Я смотрю направо, потом налево. Впервые в жизни – с крайней осторожностью – я в одиночку пересекаю главную улицу. Позади раздается крик – это моя бабушка. Затем чьи-то вопли: продавец из магазина несется по мостовой прямо ко мне. Девочка оборачивается, ее рука совершает круговое движение в ладони ее мамы; мороженое соскальзывает с палочки и падает на тротуар. Поразившая мое сердце красавица на мгновение замирает, осознавая потерю, потом поднимает глаза и смотрит прямо на меня. И я тоже таю. Мне пять или шесть лет.

Нагоняи никогда не были сильной стороной моей бабушки. Она верила в наказание путем развития личности. (Вероятно, наши отношения сложились так потому, что мы потеряли слишком много родных, чтобы тратить время на перебранку и ссоры: мой дедушка умер внезапно, отправившись по делам в Каир сразу после Суэцкого кризиса.) Так что, после того как мы вернули вишни, сказано было всего несколько серьезных слов: «Джаспер, мы не можешь никуда уходить один, пока тебе не исполнится двенадцать, ты понял?» – и этот вечер я провел в библиотеке, в унылом уединении. В тот день это было настоящим ударом, потому что я рассчитывал покататься на велосипеде с Дугласом Уилсоном.

Я сказал «в унылом уединении», но на самом деле библиотека была удивительно красивой, самой красивой в Британии. Несмотря на то что из-за войны бабушка не окончила аспирантуру (она занималась чем-то, связанным со средневековой Францией), Соммервильский колледж счел ее слишком ярким ученым, чтобы расстаться с ней. И когда она вернулась из Египта с моим отцом, еще мальчиком, и получила ничтожную пенсию вдовы, они быстро пригласили ее на работу помощником библиотекаря. Ко времени моего появления в бабушкином доме, по прошествии двух десятилетий, она стала настоящим авторитетом в области рукописей позднего Средневековья в знаменитой Бодлеанской библиотеке, здание которой, несомненно, способно очаровать любого – даже если этот самый любой строго наказан.

Между четырьмя и двенадцатью годами я провел в Бодлеанской библиотеке больше времени, чем иной исследователь за всю жизнь. Зачастую во время школьных каникул бабушка усаживала меня за стол возле справочной секции, предназначенный для сотрудников библиотеки, и приносила какую-нибудь книгу. «Я не уверена, что в конце концов это принесло твоему отцу какую-то пользу, Джаспер, – как-то сказала она мне. – Но, по крайней мере, он кое-что знал к моменту своей гибели. А это все, на что мы можем надеяться».

Очевидно, бабушка следовала тому же методу совмещения заботы о ребенке с работой, который опробовала па моем отце; думаю, я, как и он, стал чем-то вроде талисмана для библиотекарей, многим из которых приходилось присматривать за мной в те редкие дни, когда бабушка шла читать где-нибудь лекции или посещала ответственные библиотечные собрания и конференции. В университете меня знали многие. Люди останавливались, чтобы поприветствовать меня, заходя в библиотеку или выходя из нее, спрашивали, что я читаю, а иногда (как это было в случае с профессором Уильямсом, другом бабушки) брали меня на обед в столовую и даже приносили подарки (которые, особенно под Рождество, я обычно прятал, чтобы не возникало ощущения, что их слишком много).