хорошо зная, что мстительный король этого им не забудет. Было много дам и много женских слез. Увидел он и графиню Л. Она стояла без маски, с пепельными волосами, божественно красивая, с букетом красных роз. Она послала ему воздушный поцелуй... и кровавые цветы полетели в проезжавшую карету. Он помнил ее тело и помнил, как, насладившись ночью, утром привычно желал побыстрее избавиться от женщины. Как торопился отправиться на Совет, к делам, которые считал тогда важными, не зная, что спешит убежать из объятий навстречу погибели.
И он помахал им всем из окна кареты, хотя д'Артаньян просил его этого не делать... В ответ про звучал общий крик толпы: «Да здравствует месье Фуке!» Д'Артаньян тотчас опустил занавески и сказал как-то по-отечески:
— Вы по-прежнему очень молоды, месье Фуке, невзирая на ваш возраст и страдания. Вы отлично знаете, что все эти крики будут тотчас известны Его Величеству. Стоит ли сердить и без того сердитого на вас государя ради секунды приветствий? Ах, мой друг, вы так напоминаете мне одного молодого гасконца по имени д'Артаньян, которого я стараюсь забыть.
Д'Артаньян сумел забыть того сумасбродного храбреца, он стал истинным придворным. Например, сумел сделать так, что его доброе отношение к Фуке стало известно влиятельным сторонникам суперинтенданта. Маркиза де Севинье даже отметила в очередном письме, что д'Артаньян «ведет себя с Фуке как истинно порядочный человек». Одновременно мушкетер не забывал посылать записочки и могущественнейшему Кольберу, где нижайше просил его «присылать предписания». Но завистник и ненавистник Фуке исповедовал только одну заповедь: «кто мягок с Фуке, тот против меня». Так что на угодливые записочки гасконца ответов не последовало.
— Мой дорогой друг, — продолжал уговаривать д'Артаньян Фуке, — я покину вас в Пиньероле, но... Но надеюсь вас встретить в Париже. Это сбудется, поверьте, и скоро сбудется, если вы воспримете завет д'Артаньяна. Мой дорогой месье, вам следует подумать о мире с Его Величеством. И найти пути к заключению этого мира. Только так вы сможете выйти из тюрьмы... если, конечно, у вас нет желания в ней умереть.
Д'Артаньян сказал Фуке правду. Был только один путь на свободу — смириться перед королем, согласиться делать все, что прикажет Его Величество.
Но сейчас и этот путь, и мысли об этом пути были так далеки от Фуке. Фуке улыбнулся и сказал:
— Нет-нет, я не держу зла ни на Его Величество, ни на того беднягу судейского в церкви, которого я почему-то хотел несправедливо обидеть. Если увидите его, передайте мои сожаления.
Д'Артаньян смотрел на него с изумлением.
Фуке был в каком-то покойном, мирном и, главное, довольном настроении, так не вязавшемся с тем раздраженным Фуке, которого он видел час назад в тюремной церкви.
Мушкетер испугался. Ему показалось, что Фуке что-то задумал... что там, в камере, возможно, он получил некое известие.
Стояла зима 1665 года. Суровая была в тот год зима. Щадя изможденного арестанта, д'Артаньян делал частые остановки.
Между этими привалами карета с узником буквально летела. Гасконец боялся нападений в дороге и предпочитал стремительно преодолевать отрезки пути. Но кинжал был при нем. Он боялся друзей Фуке. Ему не давало покоя это кроткое спокойствие узника. Опасался он... и короля! Он хорошо помнил приказ короля и очень боялся, что Его Величество приказал организовать ложное нападение, во время которого ему придется совершить то, что он ненавидел... Уж очень выразительно Людовик требовал «доставить целым и невредимым». Так что довольно часто д'Артаньян направлял карету обходными дорогами, меняя заранее обговоренный маршрут. Короче, бедному гасконцу приходилось бояться и друзей Фуке, и его врагов.
Благополучно доехали до Лиона. Ночевали в гостинице, окруженной караулом мушкетеров. Всех постояльцев выгнали.
Из Лиона путь лежал в горы. Ударил сильнейший мороз. Карета, сопровождаемая замерзшими, чертыхающимися мушкетерами, ехала по узкой горной дороге, где уклониться от встречного экипажа было невозможно. Ледяной ветер проникал сквозь окна кареты, но гасконец потел от напряжения, по-прежнему ожидая нападения. Он укрывал Фуке огромной медвежьей шкурой, купленной на деньги маркизы Севинье.
Всю дорогу д'Артаньян нервно развлекал Фуке, рассказывая ему похабные солдатские анекдоты, столь любимые в полку мушкетеров. Впрочем, любовные рассуждения самого д'Артаньяна были не лучше его шуток:
— Мне приходится часто расставаться с возлюбленными, сударь, выполняя поручения короля. Краткая разлука — это не страшно... это даже хорошо, это пожар, который усиливает страсть. Но долгое расставанье — это вода, которая гасит этот пожар. Уезжая надолго, я всегда представляю, сударь, какой рой желающих набросится на одинокую красавицу, покинутую мною. Если же она сохранит верность мне, которого так долго нет, значит, она не нужна тем, кто есть. Это сделает честь ее постоянству, но заставит меня сомневаться в ее красоте. Поэтому, расставаясь надолго, я говорю себе: «Д'Артаньян, выбрось ее из сердца и головы, ибо рога лучше предупредить, нежели получить их в дар».
Здесь мушкетер прервал свою любимую мысль, поняв наконец, как все это должен был слушать Фуке. Но Фуке его не слушал. Он думал о своем, о том, что случилось с ним в камере.
Ибо, вернувшись в камеру из тюремной церкви, Фуке действительно получил некое важное известие...
В последнее время он придумал открывать Библию наугад, чтобы получить Божье наставление на целый день. И тогда, собираясь в дорогу, Фуке открыл Библию.
Открылось послание Иакова. И он прочел:
«Корабли, как они ни велики, маленьким рулем управляются, так и язык маленький отросток, но очень много делает... Язык укротить никто не может, он полон яда. Им прославляем Бога и проклинаем человеков, созданных по образу и подобию Божию. Так не должно быть. Если ты разумен, докажи это своею кротостью. Мудрость, исходящая свыше, чиста, потому что мирна и послушлива. Плод правды в мире у тех, которые хранят мир».
— Как же я не понял, — говорил он счастливо про себя. — «Блаженны миротворцы»... Блаженна кротость и благодарность Богу... за жизнь...за дыханье... Благодарю Тебя, Господи, что напомнил мне.
С этой минуты Фуке обрел то мирное спокойствие, так озадачившее мушкетера. С этой минуты он родился вновь.
Но если для Фуке покрытый белой поземкой пейзаж за окном был безразличен, то для д'Артаньяна он был полон скрытой угрозы. Так что, рассказывая анекдоты и сам же покатываясь со смеху, гасконец напряженно вглядывался в окно кареты.
В Гренобле д'Артаньян собирался переночевать и дать необходимый отдых узнику, своим окоченевшим мушкетерам и усталым лошадям.
Но, подъезжая к городу, уже издали д'Артаньян увидел свой авангард — нескольких всадников в мушкетерских плащах у городских ворот. Ворота были закрыты.
Оказалось, что у офицера и пятерых мушкетеров, скакавших впереди отряда (авангард обеспечивал безостановочное движение кареты с узником), потребовали какие-то особые пропуска. Так распорядился городской консул. Пропусков не было, и в город их не пустили. Окоченев от холода, они беспомощно спешились у городских ворот. Но появление ста обозленных, продрогших на ледяном ветру мушкетеров заставило караульных тотчас торопливо открыть ворота города. Гасконец поскакал к лучшей гостинице города. Он окружил ее мушкетерами, выгнал постояльцев и разместил узника в самой просторной комнате.
Выставив охрану у комнаты и вокруг гостиницы, железный гасконец поскакал в мэрию. Здесь он
