Ритуал, в котором я согласился участвовать, должен был закончиться не смертельным приговором и не драконовским тюремным сроком: я уже его отбыл. Нет, цель была совершенно противоположной. Исцеление молитвой. Ты, человек, ослепленный пропагандой ненависти и ложью, совершивший подлые преступления (добавьте столько деталей, чтобы сидящий на диване содрогнулся), — брось костыли и иди! Даже для
Я запретил Хуане показывать эту передачу Ирис, и еще я попросил постараться, чтобы отец тоже не видел ее. Последнее было не так просто, потому что после того, как Висенте заболел, большую часть времени он проводил перед телевизором.
Подполковник Кармен Кантильо была одета в штатское, она принарядилась и приехала за мной на «Ладе». У нее сегодня был праздник. В ушах — золотые серьги, на лице — чуть больше косметики, чем обычно. Она была в белой блузке с рюшами и белых туфлях. Я тоже приоделся, одолжив один из поношенных, но когда-то очень элегантных светлых костюмов Висенте. На моем худом теле этот костюм болтался, как на героях телесериала «Полиция Майами: отдел нравов». Я оделся так по совету Кармен. Все-таки ты будешь выступать по телевидению, сказала она.
Подполковник разрумянилась, а я, скорее всего, был бледен, как свежепобеленный забор. Я впервые осознал, что на этих щеках горел истинный огонь революции. Кармен верила в нее. Жалкий контрреволюционный поэт возродится и станет
Стул и небольшой стол на сцене освещались одиноким прожектором. Он создавал строго очерченный круг света, в луче его витали клубы сигаретного дыма. Казалось, это холодный луч прожектора со сторожевой вышки ищет сбежавшего заключенного, который пытается ночью скрыться в джунглях. Я уселся перед небольшим лесом микрофонов. В зале было довольно много народу: журналисты, фотографы, коллеги и чиновники из СПДИК. Даже иностранцы. Одна телевизионная камера. Я пытался разглядеть в темноте знакомые лица. Вот сидит Луис Риберо… Разумно, Луис! Как ты собираешься снова взобраться на вершину? И Хуана пришла — это я знал заранее. Рядом с ней сидел Пабло. Они перешептывались. Кто сбрил тебе вторую половину усов, Пабло? На Пабло моей ненависти не хватало. Но что бы сказала Хуана, если бы узнала, что единственное, о чем я думал, — я ни в коем случае не должен облевать белые туфли Кармен Кантильо?
Она встала рядом со мной и прошептала:
— Готов?
Я достал свою измятую и исчирканную исправлениями рукопись и кивнул. Кармен произнесла короткую вступительную речь. Она не гордилась бы больше, даже если бы объявляла о своей помолвке с Фиделем.
Я начал выступление таким голосом, который, должно быть, напугал не только меня самого:
— Меня зовут Рауль Эскалера. Я родился 10 апреля 1952 года в Сьенфуэгосе, столице провинции Сьенфуэгос. Моего отца звали Алехандро Эмилио Эскалера, он родился в 1928 году тоже в Сьенфуэгосе…
Вы приблизительно представляете, что я говорил. Почти час я произносил жуткие, непристойные, лживые слова.
Собственного отца я назвал предателем родины, врагом социализма и рабочего класса, купленного ЦРУ для нападения на нашу страну и убийств, призванных подготовить почву для контрреволюционного государственного переворота. Я признался в воровстве, заговоре, правом политическом уклоне, мещанском формализме и других индивидуалистических и «эстетических» преступлениях. Я признался в распространении вражеской пропаганды и, что было самым зловещим преступлением, в том, что заставлял простых честных кубинцев
Я сдал Миранду.
Это был приказ, который не обсуждают. Я примирился с мыслью, что должен это сделать, и все прошло легче, чем я мог себе представить. Все-таки она находилась в США, и они не могли достать ее. Я думаю, что Миранда с большим интересом изучила бы список грехов, которые я ей приписал. Это она твердой рукой завела меня в тупик скверны.
Она была реакционером, конспиратором, подстрекателем, оппортунистом, изменником. Ненависть к революции настолько озлобила и ослепила ее, что она не только покинула меня на произвол судьбы, но и бросила свою дочь. Для тех, кто любит образные сравнения: она была Евой, предложившей мне отведать плод с дерева контрреволюции, а я, простодушный человек, понюхал, пустил слюни, откусил, прожевал, проглотил и попросил добавки.
Хуана была подготовлена к этой части моего выступления. Возможно, она радовалась. И даже хуже: в некотором смысле меня это тоже радовало. Хотя все сказанное было гротескным, преувеличенным, искаженным, лишенным смысла, мне не удалось избавиться от ощущения, что мое свидетельство против Миранды было местью ей. Я мстил за тысячи горьких ночей, тысячи горьких ночей и море соленых слез. Я очищался. Любить кого-то совсем не означает автоматически желать этому человеку добра.
Труднее всего мне было рассказать о своем «выздоровлении» и «перевоспитании». Описать поворотный пункт, тот миг, когда я понял, что ошибался, а они были правы. Так отвратительно я никогда не врал и сомневаюсь, что смогу сделать это еще раз. Мне помогла ненависть. Ненависть мотором гудела у меня в груди: это помогло мне выговорить такие слова, как «кристально четкая марксистская логика». языком, с которого капал мед и серная кислота. На самом деле, если бы я мог, я бы провел их всех за поносного цвета фасад «Карбо Сервия», через двойные стеклянные двери прямо в девятый крут ада. Я бы своими руками приставил электроды к их телам, повернул рычаг в маленькой японской коробочке, похожей на радиопульт с деревянными панелями, и послушал бы их крики. «Ты понимаешь, что ты сейчас чувствуешь? — орал бы я. — Это кристально четкая марксистская логика!» Я бы проделал это даже с Хуаной, если бы у меня не нашлось других способов заставить ее понять… даже с Хуаной.
Меня тыкали лицом в собственные и чужие испражнения. То, что я пережил в Театре Брехта, было хуже.
А как же стихотворение? О да, я написал стихотворение. В какой-то мере оно было разрядкой напряжения. Появились новые директивы, направленные против «культа личности» — до сих пор в Гаване нет ни одного изображения Фиделя, — которые пресекали любые мысли о подобострастном и унизительном его восхвалении. Я мог написать на свободную тему и решил, как и много раз до этого, написать о Хосе Марти.
Двумя годами ранее группы эмигрантов при экономической поддержке правительства Рональда Рейгана открыли в Майами «Радио Марти»: радиостанцию с сильным передатчиком, достававшим почти до всех уголков Кубы. Они вещали двадцать четыре часа в сутки из студии в Вашингтоне, округ Колумбия. Каждый раз, когда властям удавалось заблокировать одну из их частот, «Гранма» называла это победой революции. Именно на эту радиостанцию я и решил напасть. Я облил презрением бежавших с острова кубинских мафиози и олигархов, которые посмели украсть имя Марти и извратили его слова для своих целей, а именно для пропаганды, направленной против собственной родины. Я назвал свое произведение «Внимание, слушайте „Радио Марти“!» Стихотворение приняли так хорошо, что я немедленно получил предложение опубликовать его в журнале «Кубанидад». Наконец-то я стал профессиональным поэтом. Брось костыли и иди!
После продолжительных обязательных аплодисментов, последовавших за чтением стихотворения, мое выступление завершилось. Мы с Кармен Кантильо торжественно попрощались с публикой. Мы оба чувствовали, что пережили вместе нечто очень важное и даже более интимное, чем половой акт. Нечто, имевшее отношение к моей душе. Меня вывели через черный ход и затолкали в машину Управления.
Теперь я был свободным человеком. Или же сменил маленькую тюрьму на гигантскую: в последующие годы станет абсолютно понятно, что Куба — это самая большая тюрьма на земле. Все, кто
