После этого мы с Мирандой заключили, так сказать, перемирие. Или я капитулировал? Миранда вернула себе свою жизнь. Когда я вечером приходил домой с работы, она уходила и пропадала до ночи.

Мы договорились, что я перестану допытываться и докапываться, где она была. Вообще-то она сама рассказывала о том, где была и с кем встречалась (с Хуаной и папой, с Хулией или другой подружкой, как правило), но не всегда. Я как будто ходил по минному полю. Раньше я обычно спрашивал: продашь свои мысли за сентаво? Нам обоим нравилась эта игра. Миранда всегда отвечала быстро и так, чтобы ее ответ меня заинтересовал. Теперь любой вопрос мог привести ее в ярость. Спрашивать не разрешалось.

Хуже всего было в пересменок — в тот час, который проходил между моим возвращением с работы и ее прощальным поцелуем перед вечерним выходом. Стоявшая в это время тишина была плотной, очень ощутимой. В молчании я украдкой наблюдал за преображением, за тем, как затрапезная домохозяйка с усталым взглядом вылупляется из кокона и становится бабочкой. Все говорили, что Миранда похорошела после рождения ребенка, черты ее лица стали более четкими, с легким налетом боли, который только усугубляет женскую красоту. За час, предшествовавший ее уходу, это становилось еще более ощутимым. «Ну как, теперь я красивая?» — спрашивала она, как и раньше. Да, она была красивой. Может, даже красивее, чем мне казалось прежде, потому что мне не суждено было удержать ее возле себя, потому что она наряжалась не для меня. В те вечера, когда мы оба оставались дома, никаких преображений не происходило, и я сожалел об этом, чувствуя себя незначительным и ненужным. Но я не упрекал Миранду в том, что она не хочет круглые сутки находиться дома. Она и так целые дни проводила с Ирис. Это было интересно, но у всего есть предел. Дети развиваются довольно медленно, если они растут у тебя на глазах.

У Ирис прорезался зубик, и это становится главной новостью недели. На следующей неделе, может быть, мы разглядим еще один, или она начнет переворачиваться с живота на спинку или более уверенно держать в руках предметы. Потом какое-то время проходит без новостей. Мы жили в том темпе, который задавала Ирис. У нас с Мирандой оставалось мало времени.

Ирис была великолепна. Я старался как мог любить ее. Но мои надежды не оправдались. Ребенок не связал нас крепкими узами. Ирис заставила нас отдалиться друг от друга. Мы с Мирандой перестали выходить вместе. Кто-то должен был сидеть с ребенком. Конечно, я оставался с ней не каждый вечер, но достаточно часто для того, чтобы почувствовать себя в заложниках. Если бы не Ирис, я смог бы пойти за Мирандой — хотя бы на расстоянии. Услышать смех, который она украла у меня. Я мог бы пойти и забрать ее домой, когда у меня кончится терпение, когда мне станет жизненно важным быть рядом с ней, чтобы не умереть от одиночества и страха. Бывали вечера, когда я был готов подвергнуть себя публичному унижению, стать объектом насмешек, только бы не сидеть дома и не ждать. Был ли я уверен в том, что и так не стал объектом насмешек? Что Миранда говорила, когда ее спрашивали, куда она дела Ирис? Может быть, она смеялась и рассказывала, что с Ирис сидит тот тюфяк, который готов на все ради нее? Умчаться в ночь в поисках приключений и любви — если она занималась именно этим — всегда было привилегией мужчин. Наш образ жизни был радикальным. Она восхваляла меня за то, что я был способным и терпеливым. Да к черту все это, начиная с радикализма: я бы несчастен.

Я разучился хорошо писать. Я часто сидел и пытался облечь в слова свою горечь, но как только происходило что-нибудь, иногда совершенный пустяк, из-за которого я начинал видеть мир в светлых красках, я уже не мог смотреть на только что написанные стихи и выбрасывал их. Эти тексты служили неопровержимым доказательством моего убожества и бездарности. Единственное, что мне удавалось, это коротенькие горькие строфы, которые я раскладывал в тех местах, где Миранда их наверняка найдет: приклеивал к зеркалу зубной пастой, клал в ее пудреницу или в карман. Это были мольбы о любви, и зачастую они действовали.

Странно, но наши ночи стали такими горячими, какими давно не были. Мы стали чужими друг другу, и мы любили с такой жадностью, эгоизмом и любопытством, с которыми любят только незнакомые люди. Все было близким и понятным так долго, что сейчас творилось нечто совершенно новое. Может быть, Миранда реализовывала со мной свои фантазии. Я не мог ее об этом спросить. А возможно, я просто заменял ей других мужчин. Об этом я тоже не мог спросить. Мои ласки и объятия стали более грубыми. Я злился, потому что она заставляла меня страдать, и позволял своей злости молча находить выход в постели. Миранда тоже должна была испытать ту боль, которую испытывал я. Я стал агрессивным и брутальным, мои пальцы впивались в ее плоть с такой силой, что белели костяшки. Я стал относиться к своему члену как к оружию, которым мог нанести ей вред. Я представлял себе, что на нем выросли шипы. Если от издаваемого нами шума Ирис просыпалась и начинала кричать, я не обращал на это внимания. Эти вопли вписывались в происходящее и придавали ему пикантности. Миранда великолепно относилась к нашей «новой» любви. Она отдавалась полностью, со стонами и криками, словно раньше ей все равно было некуда девать всю нашу нежность. Меня это и возбуждало, и отталкивало. Все происходило так, как ей нравилось — с незнакомым, бесцеремонным и ненавистным чужаком. После того как я кончал, я обычно просто отодвигался и поворачивался к ней спиной. Чтобы она не видела моих слез.

Я все больше и больше убеждался в том, что она меня обманывает, что на этот раз все было серьезно. И я начал искать этому подтверждения — записки с адресами или номерами телефонов, любовные послания, подарки, новую одежду. Я знал, где она прячет дневник, красиво переплетенную