но она не хочет шума. Хуана может приехать, и тогда никому из нас не позавидуешь.
— Что ж, давай уедем, — сказал я, укладывая свои рубашки в вещмешок. — Я все равно начал уставать оттого, что мы стараемся не встречаться с твоей двоюродной сестрой.
— Но нам было так хорошо здесь. А теперь мы больше никогда не попадем на наш пляж.
— Есть и другие пляжи.
Мы были в бегах. Нас изгнали из рая, Адама, обгоревшего на солнце, и Еву со сбитыми ногами. Мы были наказаны за то, что отведали плодов с дерева безумия. Когда мы стали прощаться, Лара внезапно испытала угрызения совести. О нет, конечно, не надо было
Ранним утром мы сели в автобус, следовавший в Сьенфуэгос. Мне захотелось показать Миранде город моего детства. Было интересно, найду ли я улицу, где жил, и вспомнит ли меня кто-нибудь. Все равно возвращаться домой с победой было еще слишком рано. Может быть, в следующем году после выхода моей первой книги? Поездка до Сьенфуэгоса заняла долгих два часа, но была приятной. Как же хорошо мне было путешествовать с Мирандой. Она никогда не требовала слишком многого и не особо расстраивалась, когда планы нарушались. Нам всегда было о чем поговорить. И что еще важнее: нам было не трудно молчать друг с другом. Существует молчание злое, мучительное. И существует доброе, гармоничное молчание, несущее в себе тихое счастье. Когда человек находит доброе молчание, он должен оберегать его, потому что оно прекрасно. Я помню угрожающее молчание между мной и Хуаной, помню, сколько глупых и лживых слов мне приходилось говорить, чтобы нарушить его.
В центр Сьенфуэгоса мы въехали в первой половине дня. В городе есть несколько красивых кварталов в классическом стиле. Они окружают парк Хосе Марти и располагаются у мыса Пунта-Горда, где находится сказочный мавританский дворец Паласио-де-Валье, похожий на очень декадентскую фантазию. Миранда обожала подобные здания и испытывала слабость к мещанскому вкусу, породившему их. Ее кумиром был бразильский архитектор Оскар Нимейер, коммунист и провидец-фантаст в одном лице. В Сьенфуэгосе много домов подобного типа. Самый большой и красивый — Театр Томаса Терри, расположенный у парка Марти. Это Дворец культуры в стиле неоклассицизма, выкрашенный в синий цвет, возведенный в память о промышленном бароне из Венесуэлы. Он был открыт в 1895 году постановкой оперы «Аида». Здесь, в городе, где едва насчитывалось пятьдесят тысяч жителей, выступали Энрико Карузо и Сара Бернар.
Мы заселились в простенькую гостиницу и отправились в экспедицию. Миранда хотела увидеть места, где я вырос. Когда мы прошагали почти полчаса на восток, миновали железнодорожный вокзал и оставили позади красивые центральные кварталы, я начал узнавать окрестности. Здесь жил пролетариат Сьенфуэгоса. Здесь находились улицы, на которых я играл ребенком. В детстве я не замечал, что они такие серые, печальные и обветшалые. Был рабочий день, и улицы пустовали. Никто не был мне рад, я ощущал только стабильное неблагополучие этого района. Миранда заметила охватившую меня меланхолию. Я попробовал отыскать школу, в которой учился, но не помнил, где она находится. На одной из улиц мы остановились. Я был уверен, что жил именно на ней. Вдоль узкого тротуара ковыляла на трех лапах больная собака с большими проплешинами. Улица была завалена мусором. Нет, сказал я. Это не здесь. Разворачиваемся.
Позже в тот же день, сидя с чашкой кофе у парка Марти, я предложил Миранде поехать на Плая- Хирон. Я никогда там не был.
— Да, почему бы и нет? — сказала она. — Я тоже хочу посмотреть.
В целях экономии мы решили поехать на юго-запад автостопом. Из Сьенфуэгоса мы легко добрались до окраины деревни Ягуарамас, но оттуда начиналась дорога через Сапатские болота, по которой редко ходили машины, и поэтому поймать попутку было совсем не просто.
Мы довольно долго простояли в Ягуарамасе, банановом городишке с железнодорожной станцией, чем его достопримечательности и исчерпывались, но дождались наконец старого крестьянина на ржавом грузовике, подобравшего нас. В кабине хватило места для троих. Когда мы сказали, что собираемся посетить пляж и музей, крестьянин захотел поделиться своими собственными впечатлениями от интервенции. Он услышал грохот в первое утро, и тут же прибежал его младший сын и рассказал, что видел, как приземляются парашютисты. Интересно ли нам узнать, что он сделал? Разумеется, ответили мы. Ну что же, первым делом он снял со стены портрет Фиделя Кастро и спрятал его. Чтобы быть, так сказать, на правильной стороне.
Сначала мы проехали банановые плантации Ягуарамаса и Оркитаса, а потом потянулись болотистые низины. Это был монотонный район, где прямая как стрела дорога шла между болотными растениями и больными деревьями, а в воздухе стоял запах гниения. Почва здесь слишком сырая и бедная, чтобы выращивать бананы или сахарный тростник, и вследствие этого Сапатский треугольник был самым отсталым районом Кубы. До революции единственной возможностью заработать деньги здесь было жжение угля. Люди жили как в XVIII веке. Голодали. Свирепствовала малярия, болота кишели крокодилами. На самом деле у крестьянина, который вез нас, и у его соседей имелось достаточно оснований для того, чтобы повесить портрет Фиделя на стену. Уже в 1961 году были построены дороги и школы, а на прекрасных пляжах возводились туристические комплексы. Во время кампании по борьбе с безграмотностью в том же году в Сапатском районе работало около двухсот учителей из Гаваны.
Плая-Хирон посещает не так много любопытных, рассказывал старик, но каждый день кто-нибудь да приезжает. Иногда привозят школьников. Этого достаточно для развития скромной туристической индустрии: простых кафе и сувенирных магазинчиков, ну и гостиницы на пляже. (Ирония судьбы: сегодня это отель класса «все включено» для иностранцев.) И ни в коем случае не забудьте искупаться, сказал он.
Старик высадил нас перед музеем Хирона, первой остановкой на моем пути к заливу Свиней. Я думал, что потом мы махнем на Плая-Ларга, где погиб мой отец и где воздвигнут монумент в память о ста пятидесяти шести мучениках. Мне говорили, что отдельными памятными знаками отмечены места гибели некоторых из них. Это уже было чересчур, но таков культ героев залива Свиней. Только по милости министерства образования детей освободили от зазубривания всех ста пятидесяти шести имен. Такие невероятные национальные чувства проецировались на эту полоску пляжа, что действительность просто была не в состоянии оправдать всех ожиданий.
Я показал Миранде имя Алехандро на памятной колонне перед музеем. Рядом с ней находятся американский танк М41 «Уокер Бульдог» и истребитель «Морская ярость» кубинских воздушных сил, а также якорь транспортного корабля «Хьюстон», затонувшего после попадания снарядов кубинской авиации и артиллерии.
В музее, низком бетонном здании, было пусто и жарко, как в печке. Никто никогда так не маялся бездельем, как женщина, продававшая сюда билеты. Несмотря на то что мы, скорее всего, были единственными посетителями в тот день, она даже не взглянула на нас. Она не сразу согласилась сделать нам студенческую скидку, потому что только у Миранды был с собой студенческий билет. В музее царил полумрак, потому что электричество было отключено. По той же причине нам не удалось посмотреть двадцатиминутный документальный фильм, который обычно демонстрировали посетителям, что включалось в стоимость входного билета. Миранде музей показался скучным.
— Это просто выставка оружия, — сказала она.
В стеклянных витринах лежали пулеметы, ружья, пистолеты и кортики — оружие, принадлежавшее американским интервентам. Я не был знатоком оружия.
— Тссс, иди сюда, посмотри! — окликнула меня Миранда и указала на одну из витрин.
Я подошел посмотреть, что там было: столовые приборы. Нож, ложка и вилка, найденные в солдатском вещмешке или брошенные, когда трапеза была прервана самым жестоким образом?
— Зачем они здесь? — спросила она. — Чтобы шокировать нас тем, что предатели пользовались ножом и вилкой, в то время как наши солдаты жрали руками?
