ее спящей. Элинор грузно осела на пол.

— Минерва? — прошептала я, невольно ожидая, что сомкнутые веки сейчас затрепещут. — Мин?

Подняв простыню, я дотронулась до ее руки. Ладонь оказалась теплой. На секунду я решила, что доктор ошибся: ведь мертвец не может быть теплым. Но потом я вспомнила про Минервин жар. Подоконник был завален букетами и открытками с пожеланием скорейшего выздоровления. За все три дня ее болезни я ничего ей не принесла — ни единого цветочка. Меня вдруг ужалила мысль, что я все на свете проглядела. Моя бабушка умирала, а я, по своей глупости, даже не поняла этого. Ну как себе такое простить?! Пока я смотрела на открытки, в воздухе произошло какое-то легкое движение. Открытки шелохнулись, и часть их упала на пол. Мне показалось, что душа Минервы порхает по комнате и шлет мне молчаливый упрек. Я посмотрела на Элинор: заметила ли она этот ветерок. Но сестра так и сидела на полу, понурив голову.

— Не может быть, чтобы она умерла! — всхлипнула она, посмотрев на меня. — Мы что, никогда не услышим ее голоса?!

Я опустилась на корточки, обхватила ее руками и обняла так крепко, как только могла. Так мы и сидели, пока я не вспомнила о Джо-Нелл. Надо было и ей сообщить. Рассвет еще занимался, и мне страшно не хотелось ее будить: теперь-то нам всем не скоро удастся заснуть.

— Пойдем, — сказала я.

— Я не могу, — всхлипнула Элинор, но поднялась с пола.

Мы покинули палату Минервы, прошли мимо доктора и спустились на этаж Джо-Нелл.

Мне приснился отвратительный кошмар про то, что Минерва умерла и мы с сестрами отправились в универмаг за траурными платьями. Едва приблизились к кассе, как из аппарата зазмеилась длинная лента бумаги. Я схватила ее, решив, будто это чек, но увидела, что держу свидетельство о смерти. На следующее утро, когда Фредди рассказала мне, что произошло этой ночью, я воскликнула:

— Именно это мне и приснилось! Богом клянусь!

— Сделай-ка одолжение, — сказала мне Элинор, — постарайся не видеть снов обо мне.

Я выписалась из больницы на собственный страх и риск. Медсестры заставили меня подписать какие-то бумаги, чтобы я не могла потом подать на них в суд. Они ведь видели, как ко мне пожаловали служащие железнодорожной компании, желавшие задобрить меня шоколадом и гвоздиками — пожилые господа в костюмах-тройках, с пожелтевшими ногтями и тяжелым запахом изо рта. Они приходили дня три назад.

— Слушайте вы, подонки, — крикнула я им, — судится только всякий сброд. А мне от вашего Луисвилла — Нашвилла не нужно и ломаного гроша. Я вам не какая-нибудь побирушка!

И, подняв вазу с тигровыми лилиями, я запустила ею прямо в них. Вся палата была потом забрызгана водой и усыпана битым стеклом. Они тут же сбежали. Знаю, я чуток переборщила, но очень уж перенервничала. По правде говоря, меня напугало известие, что они знают все подробности аварии: как я напилась текилы и вела машину почти что в отключке. От мысли, что они потребуют оплатить починку путей и локомотива, душа просто уходила в пятки.

Потом я села в инвалидное кресло и покатила в палату Минервы. Там я зарыдала у нее на плече, твердя, что теперь мне не у кого взять в долг. Вот всегда я ляпну какую-то гадость, от которой всем станет только хуже. Минерва все убеждала меня подражать не Мадонне, а скажем, Грейс Келли.

— Но она же умерла, — возражала я ей.

— Нет, — говорила Минерва, — она живет в своих фильмах. Сходи-ка в «Видеоэкспресс» и погляди. В «Окне во двор» у Грейс великолепная прическа.

И вот теперь я смотрела на этих пиявок медсестер и прикидывала, что же мне делать. «Вряд ли, — думала я, — мне удастся стать такой, как Грейс. Ведь я куда больше похожа на Шерил Кроу: единственное, чего мне постоянно хочется, это хорошенько повеселиться — переспать с каким-нибудь симпатягой и хлебнуть пивка». Так я и металась внутри себя: от Шерил к Грейс и от Грейс к Шерил. В конце концов я решила быть самой собой.

— Моя бабуля умерла, — заявила я им, — так что прочь с дороги!

Они расступились передо мной, точь-в-точь как море, только не Красное, а белое — из-за их халатов.

— Дайте мне мои ходунки и обезболивающее. Я сваливаю, — крикнула я и мельком подумала, что в старости буду настоящей мегерой.

Фредди отвезла нас в похоронное бюро. Путь по вымощенной кирпичом дорожке оказался долгим и трудным; я вся сгорбилась над ходунками и передвигалась боком, словно краб. Утро было промозглое; трава по краям дорожки покрылась инеем, а с крыш свисали сосульки. Похоронное бюро оказалось двухэтажным зданием из красного кирпича с массивными белыми колоннами на крыльце. Даже не верилось, что это — дом смерти, но все наши родственники отправлялись в последний путь отсюда.

Гробовщика звали мистер Карл Юбэнкс Третий. Он встречал нас в вестибюле, придерживая дверь широкой белой рукой и зазывая всех внутрь.

— Заходите, — говорил он, — милости просим.

Сестры вошли, поддерживая меня с обеих сторон. Элинор так опухла от слез, что ее веки походили на банановые перцы. На ее плоском как блин лице они особенно бросались в глаза. Фредди была бледна как полотно, темные глаза горели, а вокруг рта виднелся зеленоватый след: все эти дни нас беспрестанно рвало. Сама я еще не смотрелась в зеркало, но прекрасно понимала, что похожа на путало. Однако впервые за всю мою сознательную жизнь мне было на это наплевать. Я все думала, как бы теперь поступила Грейс Келли — молодая, гладко причесанная Грейс, которая ласкалась к сидящему в инвалидном кресле Джимми Стюарту и каким-то образом разогревала ему бренди без микроволновой печи (тогда еще не изобретенной). Бьюсь об заклад, она бы лишь протянула затянутую в перчатку кисть и произнесла: «Мистер Юбэнкс». И все — только имя, и больше ни слова. Но это прозвучало бы так, словно она витийствовала битых четверть часа.

Пока мы шли через вестибюль, мистер Юбэнкс выдал нам по упаковке бумажных платочков, надорвав каждую точно по прорезям. Поскольку сама я не могла спуститься в подвал, внук хозяина, здоровенный детина, судивший местные футбольные матчи, снес меня на руках. Фредди шла следом с моими ходунками. И вот мы побрели меж рядами гробов, стараясь запоминать цвета и фасоны. Подняв одну из брошюрок, я увидела цену в 7049 долларов 62 цента. «Ни фига себе расценочки, — подумала я, — а на что, интересно, идут 62 цента?» Самые шикарные похороны стоили и вовсе 12 101 доллар 29 центов.

Минерва всегда повторяла, что ее вполне устроит простой сосновый ящик, такой, в каком когда-то хоронили нашего папу. Но я его все равно не помню. Взяв какой-то буклетик, я прочла заголовок: «Ваши похороны и вы: 101 совет». Затем на глаза попалась модель из вишневого дерева, стоившая аж 8000 долларов 2 цента.

— Не те мы с тобой выбрали профессии, — сказала я Фредди, ткнув ее в бок. — Ты только глянь на эти цены! Надо открыть похоронное бюро и зажить наконец по-человечески.

— Заткнись, — зашипела на меня Элинор, — что за гадкая идея!

— Ха! Зато куда более перспективная, чем выпекание булочек.

— Ну, ты как знаешь, а я буду печь. — Она высморкалась в бумажный платок. — Это же семейная традиция!

— Что ж, в нашей конторе ты будешь главная по кремациям, — ответила я, — поняла прикол: «кремация»?

— Ничего смешного! — Элинор прямо позеленела.

— До сих пор не могу поверить, что она умерла, — твердила Фредди вишневому гробу и водила пальцами по холодной полировке. Модель была отличная, но нам не по карману.

— И я. — Тут совершенно неожиданно у меня подкосились колени, и я вцепилась в ходунки. Живому человеку трудновато свыкнуться со смертью, но я-то знала, что бывает и потяжелее. Слава богу, на сей раз никого не задавило арбузами и никто не повесился на венецианских жалюзи. Смерть Минервы была