ужасная связь.

— О да, — согласился он, — это точно.

— Что ж, надеюсь, шторм скоро утихнет.

— Что-то не так? — спросил он. — У тебя какой-то странный голос, моя милая.

— Да нет, все в порядке. — Я прижала два пальца к переносице, но слезы все равно полились и намочили мне пальцы. Когда я повесила трубку, мне вспомнился рассказ о том, как миссис Эспай ненавидела Дьюи. По словам Сэма, она считала, что живет словно в ссылке. Ближайшим «большим» городом была Петалума, а дорогу в Сан-Франциско постоянно закрывали из-за оползней. Она родилась в Фениксе, где дождей почти не бывает и цветы можно сажать даже в феврале. Климат Дьюи ее, по- видимому, не устраивал. Лишь в конце августа — начале сентября туман там рассеивается и устанавливается теплая и ясная погода. Но это лишь короткая передышка. Вскоре заряжают зимние дожди, словно побережью просто необходим хороший душ, что-то вроде сезонного Крещения.

Пока Элинор принимала ванну, я услыхала, как к дому подъезжает машина. Глядя сквозь планки венецианских жалюзи, я видела, как Джексон едет по мощеной дорожке к самому крыльцу. Он постучал, но я все стояла и думала: стоит ли открыть ему или лучше подождать, пока он уедет? Во мне кипела злоба. Старый коричневый фургон стоял в гараже, и его присутствие выдавало меня с головой (Джексон знал, что Элинор никуда не ездит после наступления темноты). Мне и хотелось его увидеть, и в то же время не хотелось. С Сэмом мы не говорили уже несколько дней. Внезапно я поняла, почему женщины заводят себе любовников. Разочарования копятся, как вода на продавленной крыше, и не успеешь оглянуться, как твой брак превращается в скопище обид.

— Иду-иду, — крикнула я так устало, словно пробежала сквозь длинную галерею комнат. Я открыла дверь, и холодный ветер раздул мою ночную рубашку. Точнее говоря, рубашку Элинор, скроенную из светло-желтой фланели и с вышитыми цыплятами на груди.

— Да ты уже в ночной сорочке. — Он оглядел меня и улыбнулся.

— Самого модного фасона, — ответила я и проделала пируэт. Закончив кружиться, я объявила: — Элинор принимает ванну.

— Так я не вовремя? — огорчился он.

— Смотря для чего. — Я втащила его в коридор и захлопнула дверь ногой.

Джо-Нелл частенько приводила домой кавалеров, а потом поила бурбоном и хихикала над всеми их глупыми шутками. Дальше она валила их на пол и сосала им пальцы ног, пока те не начинали вопить. Ужасно нелепое зрелище: взрослые мужики катаются по полу и молят о пощаде. Хорошо хоть они никогда не будили Минерву, не то бы она побежала вниз, споткнулась об меня, рухнула с лестницы и сломала себе шею.

Теперь я подглядывала за Фредди и Джексоном. На кухонном столе, рядом с тостером, стоял магнитофон Джо-Нелл. Песня была безобразная: какой-то зловещий баритон пел про длинноногих женщин и про то, что у них совсем нет сердца. Но Фредди и Джексон его не слушали. Они сидели за столом и попивали горячий чай, а рядом с ними стояла бутылка яблочного бренди. Я мысленно поздравляла себя, что хоть одна из моих сестер может сидеть на стуле, как все нормальные люди. Без проигрывателя, ревущего «Болеро» Равеля, и без оголенных тел, залитых взбитыми сливками.

— Но должен же быть какой-то выход, — говорил Джексон. Он поднял свою чашку и подул так, что чай покрылся рябью. — Ты могла бы жить здесь с марта по ноябрь, а потом лететь в Мексику.

— Вряд ли Сэм согласится.

— Но он же такой продвинутый, — сказал Джексон, — ты, кажется, говорила, что он — вегетарианец.

— Веган.

— Да, точно. Я и забыл. — Он отставил чашку и уставился на нее своими голубыми глазами. — Но есть и другие моря, Фредди. И другие киты.

— Но труд всей моей жизни посвящен серому киту. Я так же не могу от него отказаться, как ты не смог бы оставить педиатрию.

— Может, и смог бы, — сказал он, отпив еще глоточек. — Это предложение?

— Что ты, о таком просить невозможно. — Она протянула руку через стол и сжала его ладонь. — На Западе жизнь как-то… быстрее, что ли?

— Я видел Запад, Фредди. Бывал на медицинских конференциях в Лос-Анджелесе и в Сан- Диего.

— Да ладно! Рафинированные конгрессы в рафинированных отелях — ничего общего с реальной жизнью.

— Так что ты хочешь сказать? Что мне не выжить на Западе? Что я южанин до мозга костей?

— Этого я не говорила.

— Но думала.

— Нет, я…

— А остаться тут ты не можешь?

— Не для меня это все. Я вечно буду не так одета. Буду шарахаться от добропорядочных прихожанок и дам, что каждый день закупаются в Нашвилле. Меня объявят дикаркой и будут то и дело спрашивать, когда я наконец уеду в Калифорнию.

— А тебе-то что? Ты же из тех, кто плюет на чужое мнение. Как Торо.

— Ага. Но Торо уже умер, — вздохнула Фредди.

Магнитофон надрывался, выводя рулады о длинноногих красотках, готовых кувыркаться в постели с утра до вечера. Боже мой! Меня аж стало подташнивать.

— Я думала об этом, — говорила Фредди, — но для того, чтобы остаться, мне пришлось бы измениться. А я не уверена, что смогу.

— Но я не хочу, чтоб ты менялась.

— Нет? — Она подмигнула ему. — Но я же даже не южанка.

— Ты родилась и выросла на Юге. Кто же ты, как не южанка?

— Я выросла на светлых бобах и окороке, на печенье и сорго. Никто из моих предков не принимал участие в Гражданской войне, хотя одного из них едва не убили при Аламо. И, насколько я знаю, ни Прэи, ни Мак-Брумы никогда не владели плантацией и не надевали белых балахонов.

— У моего отца хранятся часы Джорджа Уоллеса, — сказал Джексон, — мы нашли их, когда он уехал. А моя мать как-то провела распродажу старья, и мистер Юбэнкс купил у нее целый ящик всякой рухляди за пятьдесят центов. Примерно через час он прибежал обратно, держа в руках какой-то странный колпак.

— Смотрите, что вы мне продали, мисс Марта, — восклицал он, — это же настоящий колпак куклуксклановца.

— Так и оказалось?

— Ага. Мама потом клялась и божилась, что в жизни его не видала. Говорила, что он, видимо, валялся в одном из ящиков, которые оставили на чердаке прежние хозяева дома.

— Хм, — пробормотала Фредди.

— Неужто ты не скучаешь по здешнему безумию?

— Да, бывает иногда, — улыбнулась она.

— Тогда оставайся со мной, малышка.

— Не могу, — всхлипнула она, — не могу и все тут.

И она кинулась в его объятия. «О господи, — вздохнула я, — вот и началось. Сейчас пойдут разговорчики об усталости, потом — о „Болеро“ Равеля, потом — о фильмах „Почтальон всегда звонит дважды“ и „Последнее танго в Париже“. А там они расчистят место на столе и начнут повторять все киношные кульбиты». Я решила, что у меня все же самые тупые сестры на свете. Они думают не мозгами, а тем, что между ног. Тут послышались отвратительные чмокающие звуки, не имеющие никакого отношения к