колыбельную для Руфи или, может быть, для Джози. Затем ее голосок пресекся, и вся она, с головы до ног, затряслась от озноба. Господь призвал ее к Себе вскоре после заката, и она ушла, так и не узнав, что я была рядом.

Из больницы мы с Джо-Нелл отправились в похоронное бюро Маунт-Олив. По пути проехали площадь перед зданием городского суда, где среди платанов и тутовых деревьев стояли деревянные скамейки. На них сидели старики и, то и дело сплевывая, что-то строгали. Мы прокатили мимо незнакомой мне бильярдной и отлично знакомого ресторанчика «Блю меса». Перед смертью Фред Мак-Брум свозил нас всех в Техас. Мы отправились в его старом фургоне; Джо-Нелл уложили в люльку из автомобильного сиденья, а мы с Фредди и Элинор играли водительскими правами Фреда. В качестве особого развлечения Хэтти сводила нас на обед в «Блю меса», где рядом с кассой высилось чучело бурого медведя и висела лосиная голова. На прилавке стояли четыре здоровые банки, где можно было набрать себе перцев халапеньо, а также маринованных томатов, лучка и яиц. Мы отобедали жареным цыпленком с перченой подливкой, картофельным пюре, свежей репкой и кукурузными хлебцами с халапеньо. А потом все съели по двойной порции мороженого «Блю белл».

Тут мы подъехали к зданию похоронного бюро.

— Езжай-ка мимо, — сказала я, махнув рукой, — что-то я не в силах выбирать гроб.

Она отвезла меня на ранчо, и мы довольно долго провозились, подыскивая, в чем Хэтти хоронить. Не успели открыть ее шкаф, как весь двор заполнили машины и грузовики. Как и давным-давно, женщины несли нам угощение. Кухонные столы заполнялись всяческой снедью: макаронами с сыром, черными бобами и бобами пинто, банками с салатом «Пико де Галло», приправами из помидоров и кукурузы, халапеньо и опунции, вареньем из персиков и крыжовника. Эти странные женщины, участливо поглядывая на нас, надевали фартуки и выставляли подносы с деревенским окороком на косточке, куриными фахитас, тамалес и чилийскими начос. Они угощали нас булочками из дрожжевого теста, капустным салатом, мясным рулетом, фаршированными перцами, гуакамоле, пирогом из ржаной муки, а также мармеладом, ананасами и зефиром. Они усадили за стол проповедника и его жену, а также потчевали понурых старичков и древних старушек, пропахших саше и тальком. «Отведайте цыпленка, — говорили им женщины, — и обязательно этот посыпанный перцем окорок». Они держались скромно, словно их дело было только накормить, а их приглушенные голоса, казалось, воскрешали отголоски прошлого и тех давно позабытых разговоров, что велись когда-то в этой комнате и других комнатах моей жизни.

Как я уже говорила, мне и самой приходилось угощать родственников умерших, но тогда в глубине души я считала это глупостью, ведь тот, чье сердце разбито, не сможет проглотить и кусочка. Однако, когда смерть коснулась моей собственной семьи, до меня дошло, что нужно думать не только о самых близких, но и о друзьях, соседях, двоюродных братьях и племянниках — обо всех, кому тоже грустно, но кто не сломлен потерей. Их тоже нужно поддержать, и тут нет ничего лучше угощения. Ведь жизнь продолжается, а живым нужно есть и дышать. Со временем ты приходишь в себя, пусть исподволь, пусть сама того не замечая. И в конце концов, почуяв аромат сандвича с жареной говядиной, сдобренной горчицей, и с солеными огурчиками, ты говоришь себе: «Откушу-ка и я чуть-чуть».

Так постепенно исцеляется душа. Она оттаивает пядь за пядью, точь-в-точь как оттаивает земля после зимней стужи. Ты начинаешь замечать свет солнца и слышать крики козодоя над равнинами, а затем подметаешь пыльное крыльцо и садишься пить кофе в тени виноградной лозы. Бывают дни, когда ты все равно мечтаешь о смерти, но вместе с тем уже знаешь, что, пока на этой земле жив хоть кто-то из любящих тебя, ты обязана жить дальше. И вместо того чтоб оплакивать свое разбитое сердце, тебе надо заполнять образовавшиеся в нем трещины чем-то новым.

Это знание — не из тех, что можно передать другому. Моя Руфи либо так и не прониклась им, либо слишком исстрадалась, чтоб найти в нем утешение. Однако пути Господни воистину неисповедимы, быть может даже для Него Самого. Он отнял у меня троих детей, а затем, словно одумавшись, дал мне вырастить ровно столько же внучек. Как говорится, закрывая одну дверь, Он обязательно открывает другую. Правда, иногда мне хотелось бы, чтобы Он, занятый лишь своими делами, держался подальше ото всех дверей на свете.

В тот день, когда мы уехали из Техаса, Джо-Нелл встала на рассвете и села пить кофе на крыльце, разглядывая старые дубы. Взяв свою чашечку, я встала подле нее и засмотрелась на заросли травы. Кто-то, понятия не имею кто, посадил там орех пекан, но это дерево теперь приносило твердые черные стручки с горькими орешками. Подле насосной станции цвели лиловая вербена и колючий коровяк. Над мескитовым деревом пронеслись три сороки, которые затем полетели над маленьким кладбищем, оглашая своим стрекотом розоватый восход. Люди, которых я любила, уходили из моей жизни один за другим. Амос- младший, его отец, Джози, Берл, Хэтти, Руфи. С ними ушла целая эпоха: мои юные годы, мои радости и беды, словно все их смыло огромной волной.

Пора было возвращаться в Теннесси, где меня ждали другие могилы и ванная комната с моим утренним собеседником — портретом брата Стоуи. Но, несмотря на это, я стояла подле Джо-Нелл и думала, как хорошо бы было остаться на ранчо. Завести себе цепного пса и доживать свой век под этим переменчивым синим небом. Мне следовало вернуться, пока Хэтти была жива, но этот шанс уже упущен. Я потрепала Джо-Нелл по плечу и сказала:

— Когда-нибудь мы вернемся сюда вдвоем, ты и я.

— Правда? То есть ты не продашь это ранчо?

— Что ты! Я б не смогла его продать.

— Вот и здорово.

Ее глаза загорелись, как два синих фонарика. Они у нее от отца: у всех Мак-Брумов были чудные голубые глазки. К тому же на вид ей никто бы не дал больше двадцати, а между тем ей уже двадцать девять. Моложавостью она в Прэев. Сама-то я Прэй только по мужу, а так — настоящая Мюррей: мой возраст сказывается на все сто. Вот и в тот раз мои старые кости едва перенесли переезд. Мне было трудно расстаться с Маунт-Олив, но я знала, что, уехав оттуда, уже никогда не тронусь с места. Хватит с меня езды. Многим не верится, что тело и вправду ветшает, но, милые мои, ветшает все на свете. Что раковина, что водогрей, что сердце. Былая любовь порой тоже превращается в ветошь, а там уже изнашивается и вся жизнь.

— Ты словно родилась для этих мест, — промолвила я, попивая кофе.

— Кто знает, может, так и есть. — Она вздохнула. — Жаль так говорить, но, похоже, Таллула мне окончательно приелась.

— Почему же, милая?

— Ну, у меня там куча приятелей, но все они — мужики. — Она передернула плечами. — Само по себе это неплохо, но в результате все бабы в Таллуле просто ненавидят меня.

— Ну что ты, деточка! Это не так!

— Минерва, я бы могла такое рассказать, что у тебя волосы дыбом встанут. Да только не стану. — Она усмехнулась и отхлебнула кофе. — Но было бы здорово начать все заново и в местах, где никто меня не знает. Да, я обожаю флиртовать, и мужики на меня клюют. Но мне бы хотелось иметь и подруг. Иногда я смотрю, как ты шушукаешься со своими вдовушками: вы все такие душки.

— Положим, отнюдь не всегда, — возразила я.

— Возможно. — Она рассмеялась. — Но мне этого не хватает. Мне нужны и подруги, и любовники и совершенно не нужна дурная слава, летящая впереди меня. Господи, вот бы переселиться сюда! В Таллуле я для всех прожженная вертихвостка, а здесь — внучатая племянница Хэтти. У меня бы появился второй шанс.

— Что ж, это ранчо будет ждать тебя, — ответила я, но в глубине души понадеялась, что она не станет переезжать. Родня должна держаться вместе или, по крайней мере, не слишком далеко друг от друга. Калифорния уже украла у меня Фредди. Говорят, этот штат рассечен каким-то разломом, который все ширится, но я-то считаю, что главная беда тех мест — перенаселенность. В конце концов земля провалится под тяжестью тамошних толп. Мне понятно, почему людям нравятся жить в такой тесноте: надеются, что так легче избежать невзгод. Но я-то знаю: куда бы ты ни спрятался, прошлое все равно тебя настигнет. И как ни старайся, от судьбы не убежать.