Хэтти подобные мысли?

— Я проголодалась, — сказала Джо-Нелл.

— Что ж, пойдем-ка в дом. — Я открыла стеклянную дверь. — Посмотрим, что тут можно наскрести.

На кухне я нашла горькие перцы, сыр, зеленый лук и маисовые лепешки. Джо-Нелл же отыскала банку домашней сальсы и горшочек бобов.

— Вот в этом ковшике разогрей оливкового масла, — велела я ей, — и подай мне бобы. Вся хитрость в том, чтобы время от времени хорошенько их разминать.

— А что ты готовишь? — Джо-Нелл заглянула в горшочек и сморщила нос.

— Начос, деточка, да такие, что пальчики оближешь. Начос и кесадиллас. — Я немного волновалась, сможет ли мой старый желудок все это переварить. Джо-Нелл посмотрела, как я мну бобы, а затем пошла бродить по прихожей. Я слышала, как она открывает узорчатые дверцы бюро и выдвигает обитые зеленым фетром ящички. На всех диванах, стульях и кроватях в доме валялись лоскутные одеяльца. Они были сшиты из крошечных частичек наших с Хэтти жизней: из детских платьиц, шерстяных рубашек наших мужей и застиранных ситцевых блузок. Оглядев одеяла, Джо-Нелл пошла рассматривать мексиканский шкаф-буфет. Взяв с одной из полок фотографию друзей Берла, она воскликнула:

— Какие симпатяги! Вообще все место такое клевое.

— Не знаю, милая, — ответила я, — но мужчины говорят, что клев здесь и правда неплохой.

— Да нет же, я говорю, что здесь здорово. — Она села за стол. — И даже пахнет не так, как в Теннесси.

— О, это просто сыр халапеньо, — ответила я, зачерпывая ложкой сальсу.

Она лишь усмехнулась. За ее спиной виднелись толстые оконные стекла, голубовато-зеленого оттенка, холодного, как ключевая вода.

— Тебе здесь нравилось, Минерва?

— Ох, детка, да где ж теперь упомнить. Давно все это было, давным-давно.

Я вздохнула и подумала, что воспоминания и правда кажутся далекими, словно чья-то чужая жизнь или чей-то чужой сон.

— А мне здесь нравится, — заявила она. — И как это ты уехала из Техаса, Минерва?

— Так уж вышло.

— Я б, наверное, не смогла.

— Ну, порой приходится делать то, что нужно. — И я поставила перед ней тарелку с начос. Мне очень не хотелось обо все этом говорить.

— Кушай, детка, — сказала я ей, — а то ведь вконец отощаешь.

Как это я уехала из Техаса? Да как тут не уехать: мое сердце было разбито; я надеялась, что хоть в других краях мои раны заживут и мне вновь улыбнется удача. Люди говорили, что не стоит принимать важных решений, покуда не оправишься от беды, да только я их не слушала. Поступив в медицинскую школу, Фредди мне как-то объяснила: «На стресс организм реагирует либо борьбой, либо бегством».

И я с ней согласилась. В то далекое время я свое отборолась сполна, так что потом уже могла только убегать. Но судьба меня долго ломала, ведь уродилась я сильной да задиристой. Как я уже рассказывала, мы с Хэтти в один день венчались с братьями Прэй. Мой Амос, как старший, поселился на ранчо, а Хэтти с Берлом жили в городе, в квартире над почтовым отделением. Мои первые роды пришлись на десятое января тридцать четвертого года. Доктор сказал, что ребенок застрял у меня в родовых путях. Я тогда приподнялась на кушетке и пристально на него посмотрела.

— Что-что вы сказали? — переспросила я, представляя себе все виденные мною пути: и узкоколейные, и широкие, для крупных составов. Но тут меня скрутила такая боль в пояснице, что я не расслышала ответа доктора Дэнверса. Я корчилась на кушетке, практически не слыша голоса сновавшей вокруг меня Хэтти. Мне казалось, что доктор все перепутал: мое тело — не какие-нибудь пути, а потому моему первенцу, этому вредному паровозику, который каким-то чудом там застрял, уже нипочем не выбраться наружу, если только мне не вспорют живот.

Когда Амос-младший все же родился, я сказала себе: «Одного малыша вполне достаточно. Хватит с меня этих застрявших паровозиков! Мои бедные пути уже и так намучились». Но потом, летом тридцать седьмого года, у меня снова пропали женские дела, и я подумала: «Что ж, Господу виднее, как надо. Без Его соизволения не упадет и волосок с моей головы, и, стало быть, Ему так угодно. А значит, этого ребенка я буду любить не меньше Амоса-младшего». Старший же Амос сказал, что не прочь наплодить хоть целую ораву. «Хоть сколько! — сказал он мне. — Наводним ими весь дом, сверху донизу!»

Через неделю после этого мы отправились на барбекю на ранчо Раунд-Лик. Сидя в теньке с Люси Джейн ван Хузер и Мартой Тильман, я уплетала персиковое мороженое. И вдруг они стали ко мне приглядываться, а Люси Джейн мне и говорит:

— Золотце, что-то тебя обсыпало.

— А я и не чувствую. — Я ощупала лицо и заметила, что оно все в мелких прыщиках.

— Быть может, аллергия на персики? — предположила она.

— Раньше вроде не было, — ответила я.

— Тогда, видать, ты перегрелась на солнце.

— Нет, это корь, — сказала Марта. — Обожди три дня, и если не пройдет, то это точно она.

— Брось, это от солнца, — отмахнулась я, — просто перегрелась, и все.

На сей раз роды были легкими, и я произвела на свет девочку, на крохотной головке которой вились светло-каштановые волосики. Я назвала ее Жозефиной, вычитав это имя в модном в Сан-Антонио журнале. Как оказалось, девочка родилась совершенно глухой. Малышка была красавицей, но не слышала ни слова! И ведь такая умненькая (я-то знала, какая Джози умница), да только какой же ум поможет, если не слышишь ни маминого голоса, ни шипения змеи, ни грома? Как тут уберечься от опасностей, подстерегающих на каждом шагу? Я не спускала с нее глаз, потому что ее так и тянуло к Лягушачьему ручью, впадающему в реку Гуадалупе. Порой она залезала в курятник и засыпала там, а я звала ее до хрипоты, да все без толку. Амос сказал, что надо было назвать ее Бредди, потому что она все время куда-то забредает, но разве же такое предусмотришь?

Бегая за Амосом-младшим и Джози, я безумно выматывалась и постепенно стала сдавать. Три года спустя, двадцать седьмого января сорок первого года, уже окончательно вымотанная, я родила третьего ребеночка. Я была тогда худющей, и девочка уродилась совсем крошкой: уместилась бы в коробке из-под туфель. Я назвала ее Руфи, в честь своей мамы. К нашей всеобщей радости, слух у малышки был удивительно острый.

В тяжкие годы депрессии мы перебивались как могли. Берл и Хэтти поселились у нас, на ранчо. Бог не послал им детей, но мы надеялись, что все еще впереди. Государство обучило Берла, как правильно обрезать фруктовые деревья, а Хэтти помогала мне по дому. Времена тогда были тяжелые; одно время мы думали, что Амоса призовут на строительство к озеру Браунвуд, но его не призвали. Мы опаливали над костром опунции, чтобы сжечь колючки, а потом кормили ими скот. Я готовила подливку из муки, молока и смолы деревьев, и все уплетали ее с овсяными лепешками. Все двадцать коров мы доили вручную при свете керосиновой лампы, которую специально выписали из универмага. В переполненной паром кухне мы до седьмого пота чистили и варили персики. Казалось, деревянная печь вот-вот вспыхнет огнем. Хэтти и я то и дело выбегали во двор и сидели под тополями, обмахиваясь фартуками.

Сказать по правде, люди, заселившие когда-то холмистый край, были вовсе не плантаторами, удравшими с Юга после Гражданской войны. Нет, это были мелкие, бедные фермеры. Терять им было нечего, так что они просто вешали на заборы табличку: «УВТ: ушли в Техас». Прэй пришли из Луизианы и Теннесси, а мои предки, Мюрреи, переселились из Алабамы. Так что люди мы были крепкие, неизнеженные. О родовых проклятиях я в то время и не думала; не до них тогда было. А между тем в те дни удача явно отвернулась от Техаса, да и вообще от всей Америки. Но я, как и все остальные, целиком полагалась на Иисуса и на Франклина Делано Рузвельта.

Затем пришла весна, воздух стал жарким и пыльным, и у моих деток началась лихорадка. Мы с Хэтти по очереди их укачивали. У Амоса-младшего так разболелось горло, что он отказывался пить молоко, а Джози просто выплевывала свою порцию на пол. И только младшенькая, Руфи, спала крепким сном младенца. Иногда она с криком просыпалась, вся красная и с распухшим ротиком, но, похоже, грудное