«Конечно, — повторяла себе Лайла снова и снова, — настоящий убийца сознается, и все будет в порядке, хотя бы в этом отношении. О, почему Робин был так глуп и пошел в мои комнаты. Он должен был немного подумать обо мне, а не только о своих желаниях. Вероятно, ему очень хотелось увидеть меня — мужчины так эгоистичны и никогда не заботятся о той расплате, которая угрожает женщинам. Не знаю, что в действительности думает Хюго. Он загадочен, как сфинкс, и так же жесток. Если бы он только так часто не повторял: «Корстон утверждает, что отказ Вейна нарушить свое молчание может стать для него роковым. Он не дает никаких объяснений, не отвечает на вопросы, и даже Корстон не может выиграть дело, не имея других данных, кроме сознания им своей вины».

Лайла не покидала кровати. Она чувствовала себя в большей безопасности за запертыми дверьми и лихорадочно просматривала каждую свежую газету. Конечно, настоящий убийца должен быть найден. Отчего Скотленд-Ярд не принимает никаких мер? Не может быть, чтобы невинный человек пострадал за виновного.

Она лежала однажды после обеда на своей кушетке, когда ей подали карточку Мартина Вейна. Вид этого имени, напечатанного на бумаге, заставил ее на секунду лишиться чувств.

— Я приму капитана Вейна здесь, — сказала она и, приказав подать себе пуховку, напудрила щеки и подвела немного глаза.

Ввели Мартина. Он подошел прямо к Лайле и, глядя ей в лицо, спросил строгим голосом:

— Когда вы, наконец, заговорите, чтобы спасти Робина?

Лайла вздрогнула. Она открыла рот и закрыла его снова, чувствуя одновременно гнев и страх. Наконец, она произнесла:

— Я не понимаю значения ваших слов.

Вероятно, если бы Мартин продолжал вести себя с прежней холодной выдержкой, Лайла потеряла бы голову и рассказала ему правду. Но вид ее напудренного лица, тонких красивых рук, унизанных драгоценными кольцами, вид роскошно обставленной комнаты, составлявшей такой контраст с камерой Робина, заставил Мартина потерять самообладание. Он подошел к ней и сжал изо всех сил ее руки. Лайла увидела синие глаза, смотревшие на нее с бешенством. Она почувствовала сильную боль и решила немедленно упасть в обморок.

Она прошептала:

— Вы делаете мне больно, — и упала на кушетку без чувств.

Проклиная ее, Мартин разжал свои руки и, пройдя через спальню, нашел звонок и сильно нажал кнопку. Вошедшей служанке он сказал сердито:

— Ее сиятельству дурно.

Он не ушел, а обождал в большом вестибюле, пока служанка, похлопотав, ушла из спальни, и тихо сказал:

— Если Робина повесят, знайте, это вы затянули на его шее веревку.

Лайла услыхала, как он сбежал с лестницы и громко зарыдала.

— Трус, грубиян, — шептала она, истерически всхлипывая.

Послали за Гревилем. Он явился, подошел к Лайле и взял ее руки.

— Мартин Вейн был здесь и угрожал мне, — задыхаясь проговорила Лайла.

— Угрожал вам! — проговорил Гревиль тихо.

— Он, кажется, обвиняет меня во всем, — зарыдала Лайла. — Он сказал, что если Робина повесят, то повесят его из-за меня.

Она внезапно взглянула в лицо своего мужа, выражавшее спокойствие. Это придало ей мужества.

— Хюго, — прошептала она, — неужели вы думаете, что Робина в самом деле повесят?

— Если настоящий убийца не будет обнаружен, мне кажется, что его казнят, — отвечал Гревиль серьезно.

— Но ведь он не совершил преступление! — горячо запротестовала Лайла и замолчала, поняв, что выдает себя.

Но Гревиль только спокойно спросил:

— Откуда вы знаете?

— Неужели вы считаете его виновным? — сказала Лайла.

— Я уверен, что он не убил, — отвечал Гревиль. — И сознаю так же ясно, как и вы, что тот, кто может помочь ему спастись и молчит, глубоко перед ним виноват.

Лайла освободила свои руки. Прежнее мучительное отчаянье и бесконечное сомнение охватили ее снова.

— Я посижу у вас еще немного, — сказал ей муж. — Не хотите ли вы, чтобы я почитал вам вслух?

— Да, — ответила Лайла беззвучно. Она не слыхала, о чем ей читал Гревиль, она изучала его лицо, и ей показалось, будто она видит его впервые. Он удивлял и пугал ее в последнее время, хотя был неизменно мягок и предупредителен.

До дня, когда произошло убийство, он был с ней искренним, по крайней мере, — таким, каким он сделался с момента их большой ссоры. Его отношение к ней можно было назвать человечным, что, по мнению Лайлы, выражалось в комплиментах и внешней любезности.

Но со времени того страшного вечера он ни разу не поцеловал и не приласкал ее. Однажды она прижала свою щеку к его лицу, но он очень решительно отодвинул голову.

Она сказала громко, прерывая его чтение:

— Хюго, отчего вы стали таким… другим?

Гревиль поднял голову. У него были светлые серые глаза и короткие, густые, черные ресницы. Эти глаза казались единственной молодой чертой на этом почти аскетическом лице, если не считать озарявшей его по временам улыбки.

Он спросил, устремив взгляд на лицо Лайлы:

— Каким другим?

Он не упрекал ее, но у Лайлы было такое чувство, словно он это сделал, и она сказала поспешно и умоляюще:

— О, я знаю, что вы недовольны мною. Сознаюсь, что я немного виновата, но ведь это не значит… не значит…

— Не значит — чего? — спросил Гревиль.

Лайла очаровательно покраснела — краска залила ее лицо до корней золотистых волос — и стала похожей на маленькую девочку.

Рот Гревиля болезненно искривился, когда он подумал об этом.

Она продолжала тем же нерешительным тоном.

— О, Хюго, не будьте таким суровым. Я так несчастна и измучена. Мне так хочется нежности и ласки. — Она протянула к нему руки и приподнялась.

Гревиль встал.

— В эти дни нам не следует думать о себе, — он вынул портсигар, закурил папиросу и, глядя, как аметистовый дым расплывался по воздуху, добавил:

— Вероятно, в эту минуту Робин Вейн многое бы отдал за возможность закурить папиросу.

Лайла поднялась на подушках. Их взгляды встретились, и она опустила глаза.

— Какая неприятная мысль, — сказал Гревиль и вышел.

Он прошел в свой кабинет и сел в массивное кресло перед письменным столом. Перед ним стоял последний портрет Лайлы — единственная фотография, находящаяся в комнате. Куря папиросу, Гревиль смотрел на него.

Прекрасное лицо и фигура, маленькие ручки, казавшиеся слишком хрупкими из-за покрывающих их тяжелых драгоценностей, но таящие в себе достаточную силу, чтобы «повесить человека за шею до тех пор, пока он не будет мертв»[2].

Гревиль сказал вслух:

— Если у нее хватит мужества спасти его, я облегчу участь им обоим. Но она не сделает этого, она будет лгать до конца. В случае самого неприятного оборота дела я все же окажу Вейну услугу, так как спасу его от нее.