яркоглаз и босоног, что вполне может сойти за Пола. К тому же и рост у него соответствующий.

– Какие они все… – бывшая рок-звезда Спайдер, превратившийся в высокого волосатого тридцатилетнего хиппи, пытается подыскать точное слово, – миниатюрные.

– Они все одного роста с Ринго, – добавляет Гладкий Сэм.

– Хочется прикрыть их всех зонтиком, – с потеплевшим от нежной заботы взором произносит блондинка в норке.

Джона мы увидели только на знаменитой рождественской гулянке. То, что происходило в «Яблоке» тем вечером, описано во множестве книг, как про-, так и антиамериканских, так что я не стану углубляться в события того дня и в интересах драматургии опишу лишь обстоятельства, предшествовавшие появлению Леннона.

Пока день катился к предстоящему празднеству, мы выкатились на улицу, чтобы прогуляться по рождественскому Лондону и пройтись по местным пабам – нагулять, так сказать, аппетит. Когда мы вернулись к дому 3 по улице Савиль, лестница была забита наглыми фанатами, вооруженными альбомами для автографов (каждый из них походил на Лулу), а когда мы миновали холлы № 1 и № 2, то выяснилось, что прямо посередине алого ковра в холле № 3 уже расположилась еще одна банда американцев. Не знаю, как им удалось проникнуть в самое сердце «Яблока», так как вид у них был еще более нечесаный, чем у нас. Там было с полдюжины криво улыбавшихся больших волосатых чуваков, пачка голых и шумных детей и худая рыжая девица лет тридцати с лишним, щеголявшая в выцветшем домотканом синем платье и говорившая с провинциальным акцентом.

– Мы – «Пламенные псы», – сообщила нам она, – и приехали сюда специально из Арканзаса, чтобы увидеть «Битлз». У меня было видение: я бегу с Джоном по ярко-синей воде Карибского моря, и он говорит мне: «Пошли вместе». Мы были голыми и уже приняли кислоту. Мы выбежали на берег и поднялись в небо. И он назвал меня Люси Даймонд. Давайте споем, ребята.

Дети перестали возиться, послушно расселись кружком и затянули: «Джон и Йоко, Ринго тоже, Джон и Йоко, Ринго тоже…»

Девица принялась кружиться по ковру, выставляя локти и коленки.

– Мы знаем, что они здесь. Один из наших видел их в коридоре с большим красным мешком. Эта песня поможет нам соединиться. – Глаза ее мечтательно прикрылись при этой мысли, она перестала извиваться и наградила нас столь же выцветшим, как и ее платье, взглядом. – Вы, конечно, знаете, что «Битлз» – это самые благословенные люди на Земле? Неужели, когда вы слышите их песни, вы не говорите себе: «Да благословит их Господь»? Лично я сказала именно это, когда посмотрела «Желтую субмарину» после своего последнего аборта. «Да благословит их Господь». И сколько людей во всем мире благословляет их. Так что они святые! Благословенные святые! Есть ли сегодня на этой несчастной Земле кто-нибудь другой, чье имя благословлялось бы чаще, чем имя «Битлз»?

Мы никого не смогли назвать. Мы проголодались, устали и были совершенно не расположены играть в «Назови десять святых». Когда дверь наконец открыли и мы двинулись к себе, дети продолжали петь «Джон и Йоко…», женщина снова начала извиваться, а чуваки кивали в такт головами. Мы молча поднялись к себе, чувствуя, как бурчит в животе от голода, и обнаружили, что вся пища куда-то делась. Не осталось ничего, кроме запахов, воспринимавшихся как злая насмешка. Старый Берт, бухтя себе что-то под нос, вытащил из-под пустого стола свой спальник.

– Благословляйте их сколько угодно, только для этого совершенно не обязательно являться сюда.

– Вот именно, – согласилась Фриско Фрэн. – Давайте сваливать.

В главном святилище уже собиралась праздничная толпа – благоухающие сандалом франты в шерстяных костюмах, девицы, увешанные яркими бусами, в пышных юбках от Видал Сассуна, обслуга в теннисках и рубашках, как у Неру. Шампанское лилось рекой. И Старина Берт решил, что перед уходом было бы неплохо перекусить. Обоняние подсказывало ему, что еда где-то неподалеку, и он тронулся к раздвижной двери, которую охранял проворный паренек в клетчатом жилете.

– Что скажешь, приятель? – произнес Берт с акцентом кокни, почерпнутым днем в пабах. – Как насчет куриной ножки на дорогу?

– Нельзя, – не слишком уверенно ответил паренек. – Это на потом. Для приглашенных. Понимаешь? На потом.

– Так мы же и есть приглашенные, старик, – заявил Берт и извлек свое приглашение. – К тому же мы собираемся уходить. И еще я не ел с самого аэропорта, – добавил он, указывая большим пальцем за спину и тем самым определяя отдаленное прошлое.

Пацан смотрит на этот палец с въевшимися в кожу после сборки мотоциклов бензином и маслом, на кожаный браслет, утыканный металлическими заклепками, на руки с выступающими венами, покрытые татуировками в форме ножей и мертвых петель, и, кажется, уже готов отойти в сторону перед лицом надвигающейся махины Берта. Но тут рядом появляется распорядитель с длинными бакенбардами, фальшивой улыбкой и миндальным пирожным.

– Ничего не давай им, Клейберн, – заявляет это живописное существо, жуя пирожное. – Пусть поют здесь хоть до полного посинения. – И очень напрасно добавляет: – Это же настоящие пиявки и попрошайки.

– Что ты сказал, приятель? – широко улыбается Берт, забывая об индейке и поворачиваясь к тому, что, на его взгляд, может оказаться более лакомым кусочком. – Что ты сказал?

– Я сказал – пиявки и попрошайки.

Бэмс! И распорядитель кувырком летит к стене, медленно сползает вниз и остается лежать, как дохлая рыба. Все присутствующие мгновенно разделяются на два лагеря – англичане в едином порыве британской горячности оказываются с одной стороны ковра, а американцы с другой.

– Кто еще думает, что мы пиявки и попрошайки? – интересуется Берт, глядя на группу противников. Причем делает это насколько вызывающе, что все понимают – если сейчас кто-нибудь не примет вызов, то члены местной команды уже никогда не смогут взглянуть в стальные глаза адмирала Нельсона. Я на всякий случай снимаю часы и убираю их в карман. Музыка прекращается. Члены обеих команд напрягаются, сплотив ряды и готовясь к схватке.

И именно в этот момент в проходе между двумя группами появляется Джон Леннон в красном костюме Санта Клауса и с дурацкой белой бородой.

– Ну ладно, – говорит он негромко, но очень отчетливо и серьезно, хотя его бледное, отполированное лучами славы лицо в круглых очечках продолжает излучать свет. Его худые руки выныривают из белых меховых обшлагов, и он, как Моисей, разделяющий воды, простирает их в разные стороны: – Хватит.

И на этом все заканчивается. Он останавливает уже закипающую драку. На Берта это производит такое сильное впечатление, что он перед всеми извиняется и даже помогает распорядителю отряхнуть с бакенбардов кровавые кокосовые крошки. Все начинают смеяться. Хлопает открываемая бутылка шампанского. Снова начинает звучать музыка. Из-за спины Джона, как рождественский клон, возникает Йоко в точно таком же санта-клаусовском костюме, с огромным красным мешком на плече, и приступает к раздаче подарков. Фрэн наконец снимает с себя норковое манто и принимает решение остаться. Спайдер начинает посматривать на нервозно ведущих себя Лулу. Появляются официанты с нарезанным мясом и маринованными яблоками. Вечеринка продолжается.

«О-бла-ди-о-бла-да…»

После Новогодних праздников я приезжаю в Лондон со своей семьей. Мы снимаем квартиру в Хэмпстеде, и каждое утро я езжу на метро в «Яблоко» записывать пластинку. Она так и не вышла. Проект развалился из-за административных неувязок. Я не слишком переживал. Это было веселое время – мне нравилось болтаться в «Яблоке» в те дни, когда жизнь там еще ничем не была омрачена.

Время от времени я видел Джона Леннона – то сидящим на крыше и смотрящим в небо, то бродящим по коридорам, то играющим на рояле в студии, то в Альберт-холле на выпендрежной «Алхимической свадьбе», когда он с Йоко в течение сорока минут сидел в большом мешке, а толпа кричала: «Когда же Revolution № 9, Джон?», но никогда больше он не был столь отважен и лучезарен, как в тот рождественский вечер, когда встал между двумя разъяренными группами.

Это надо было видеть.

Когда он говорил «Мир», останавливались даже враждующие между собой ангелы.

И это не просто дань уважения почившей суперзвезде. На самом деле я хочу рассказать не столько о