Джонатана Винтерса и Лорда Бакли. Он был звездой, не прилагая к этому никаких усилий. Формат ночного клуба был слишком мал для его свободно парящей мысли, ни одна сцена мира не была приспособлена для его таланта – для его стремительных эскапад и головокружительных комментариев по поводу мироздания – за исключением той, которую он сам создавал вокруг себя, как только садился за руль хорошей машины – чем больше, тем лучше. Мерцающая приборная доска служила ему софитами, а свет встречных фар – прожекторами. А теперь, теперь спектакль окончен. Никогда уже не повторится этот несущийся и подпрыгивающий на ухабах под звуки ритмических блюзов театр, никогда к его дому на полной скорости не свернет Хулиган, брызжущий новыми планами и идеями.

Потому что теперь, теперь, теперь этот сукин сын взял и умер.

И с последними каплями вина, поднятого в знак приветствия, Дебори начинает плакать. Это не сладкие слезы, несущие облегчение, но горькие и безнадежные. Он пытается сдержать их и открывает знакомую книжку Керуака в поисках какого-нибудь места, которое утолило бы его горе, но сквозь слезы ничего не может разобрать. Начинает темнеть. Он закрывает и книгу, и глаза, и снова погружается в библиотеку собственной памяти, концентрируясь на словах «Хулиган», «Герой», «Первосвященник хайвеев», «Вечный мечтатель» и «Иллюзионист». А может, и нет. Он ощущает себя учеником, пытающимся отогнать кружащих над его головой призраков отчаяния каким-нибудь изящным пугалом, набитым соломенными воспоминаниями о том, кем был великий Хулиган и что означала его безумная жизнь, во имя которой он умер. Он пытается заглушить насмешку, проглядывающую в бессмысленной смерти своего героя, с помощью анекдотов и вдохновенных афоризмов Хулигана (шесть четыре девять два восемь – последнее сочинение этого лучшего ума их поколения!).

Но полки пусты. Все труды уничтожены, как потерявшие значимость в свете последних открытий. Библиотечная метафора вызывает у Дебори смех, и он ощущает, как у него пересохло в горле. Он допивает последние капли вина с такой решимостью, словно борется с огнем. «Год наркомана», – произносит он, сидя под куполом вьющихся побегов и наблюдая за тем, как последние лучи ржавого солнца угасают на верхушках тополей. Он смотрит до тех пор, пока не исчезает последний отблеск и вино вновь не возвращает его к заброшенным стеллажам памяти. На этот раз ему удается найти тоненькую брошюрку не на букву «X», а на букву «П» – она посвящена эпизоду, когда знаменитый гонщик Хулиган познакомился с прославленным стэнфордским силачом Ларсом Дольфом и потерпел от него поражение в харизматической мужской схватке. «П» – поражение.

В конце пятидесятых и начале шестидесятых эти два гиганта возвышались над всеми зарождавшимися революционерами Прибрежной полосы. Оба были титанами и проповедниками своих собственных неповторимых философий. Однако Хулиган был более известен благодаря тому, что фигурировал в качестве героя в целом ряде романов, получивших общенациональное признание. Но Ларс Дольф ни в чем ему не уступал. Все, так или иначе имевшие отношение к жизни хиппи на полуострове, слышали о нем. А поскольку он занимался привлечением участников на буддистский семинар, многие знали его лично и испытывали благоговение перед его неафишируемой силой.

И вот как-то весенним вечером Ларс Дольф забрел к Дебори, который жил тогда напротив стэнфордского корта для гольфа. Дольф утверждал, что слышал о Девлине и хочет с ним познакомиться – он легко ходил в гости, особенно когда это предполагало наличие выпивки. Дебори сразу понял, что конфликт неизбежен – это выражалось во всем – в его позе, в том, как он передавал бутылку…

Сначала они столкнулись на почве искусства. Ларс был неизвестным художником, а Дебори столь же неизвестным писателем. Затем они перешли к философии. Ларс был седеющим дзэн-битником, черпавшим вдохновение в вине, а Девлин – психоделическим провокатором с гораздо более криминальными потребностями. И наконец, совершенно естественно, они подошли к куда как более древнему и основополагающему вопросу о физических способностях. К счастью, в то время последние являлись одной из сильных сторон Девлина. Три раза в неделю он ездил в Олимпийский клуб Сан-Франциско, собираясь представлять Соединенные Штаты в вольной борьбе на предстоящей Римской олимпиаде. Ларс тоже был увенчан кое-какими лаврами, являясь лучшим американским полузащитником после Краута. О нем ходили легенды. Чаще всего рассказывали историю о том, как он подрался в Пескадеро с целым грузовиком мексиканцев, собиравших артишоки, а когда местная полиция остановила побоище, то прибывшая «скорая», осмотрев Ларса, извлекла из него обломки трех тихуанских пружинных ножей.

Дебори не мог вспомнить, кто в тот день предложил устроить соревнование. Возможно, это был он сам: решил воспользоваться приемом, которому научился у отца. Но Ларс Дольф даже не потрудился встать. Затем, насколько он помнит, место занял его брат Бад, приехавший из Орегона для ознакомления с культурой. Он предложил заняться индейской борьбой.

Стоя стопа к стопе и ладонь к ладони, Бадди расшвырял одного за другим целую толпу неуклюжих студентов, расправившись с ними с такой легкостью, что ему стало даже неловко, и он уже собрался пригласить в круг Дебори (хотя тот и не бросал ему вызова – эта проблема давно уже была решена между братьями: Девлин был тяжелее, старше и выше), когда вдруг раздался голос Ларса Дольфа, сидевшего в позе лотоса рядом с бутылкой:

– П-простите. Можно… я тоже… попробую?

Он помнил, что Ларс специально говорил медленно и очень просто. Он всегда обращался к собеседникам, растягивая слова, так что если бы не хитрый блеск в маленьких глазках, его можно было бы принять за умственно отсталого. Этот блеск, да еще тот факт, что он получил диплом с отличием по математике перед тем, как приехать на побережье.

И вот – середина 1962 года, и в кругу совета стоят Бадди и Будда. Раскрасневшийся Бадди улыбается, получая удовольствие от своей ловкости, – им движет не столько дух соревновательности, сколько желание подурачиться, ради чего и устраивались все состязания в их семье. А напротив стоит его соперник, столь от него отличающийся, что кажется вообще представителем другого вида – в нем больше механического, чем природного: ноги похожи на поршни, грудь выгнута паровым котлом, коротко остриженная голова с мерцающими стальными глазками напоминает розовое пушечное ядро. Он ставит босую ногу рядом со стопой Бадди и протягивает ему пухлую, розовую, как у куклы, руку:

– Ну… что… попробуем?

Бадди берется за руку. Они напрягаются, выжидают положенное время, и Бадди начинает тужиться. Плотно сбитая приземистая фигура стоит не шелохнувшись. Бадди начинает жать в противоположную сторону. И опять никакого движения. Бадди набирает воздух для еще одной попытки и вдруг обнаруживает, что летит через всю комнату и врезается в стену, оставляя головой и плечом вмятину в древесно- стружечной плите.

Ларс Дольф кажется абсолютно неподвижным. Он стоит с бесчувственным и апатичным видом, как пожарный кран. Бадди, тряся головой, поднимается на ноги.

– Черт побери! – изумленно произносит он. – Это было что-то.

– Хочешь попробовать… еще раз?

И его брат снова и снова врезается в стену и снова возвращается, чтобы взяться за розовую руку, не испытывая при этом ни злобы, ни обиды, ни чувства уязвленного самолюбия, а лишь свойственное ему любопытство. Бадди всегда интересовали чудеса физического мира, а это приземистое чудо, швыряющее его туда и сюда, и вовсе вызывает глубочайшее изумление.

– Черт! Давай-ка еще…

Но Дебори происходящее отнюдь не казалось таинственным. Вне зависимости от своего роста Дольф превосходил Бадди по весу фунтов на сто.

– Бад, у него просто гораздо больше мышц и мяса, чем у тебя, – запальчиво замечает Дебори – ему не нравится, как швыряют его младшего брата.

– Дело не в весе, – отвечает Бадди, пытаясь отдышаться после очередного полета и снова занимая свое место перед Дольфом. – И не в мышцах…

– Дело в том… откуда человек думает, – с улыбкой поясняет Дольф. От него не исходит ни враждебности, ни агрессии, но Дебори уже хочется, чтобы они остановились. – Когда человек думает… отсюда, – и он с невероятной скоростью выбрасывает вперед свою розовую руку с одним вытянутым пальцем, которая останавливается на расстоянии четверти дюйма от глаза Бадди, – вместо того, чтобы думать оттуда, – и от бедра вылетает вторая рука, сжатая в кулак и нацеленная прямо на пряжку ремня Бадди – она замирает на еще более близком расстоянии, кисть раскрывается, как нежный цветок, и