— Тайна порошка уйдет со мной в могилу, — глухо проговорил он и провел ладонями по лицу.

— В таком случае прощай, почтенный Али.

Розенфельд подбросил на ладони кожаный мешочек, спрятал шкатулку и шагнул к двери.

— Постой, чужестранец! — сдавленно крикнул вслед ему муэдзин, приподнимаясь со своего места. — Да простит меня Аллах!..

Снадобье приготовляется из костного порошка и высушенных на солнце желез людей, погибших от «черной смерти». Главное, снадобье должно быть достаточно сухим, как песок пустыни в полдень.

Розенфельд подавил довольный смешок и небрежно швырнул на стол мешочек с гинеями.

— Благодарю тебя, почтенный Али!

Он слегка склонил голову, набросил капюшон и, толкнув дверь, вышел в ночь.

Так в самом начале прошлого века австрийский врач Алоиз Розенфельд завладел секретом чудодейственного снадобья, якобы предохраняющего человека от чумы. С возвращением в Европу он не торопился. Еще несколько лет, странствуя по Востоку, Розенфельд испытывал порошок муэдзина на себе и на своих случайных спутниках. Его дороги всегда пролегали через города и деревни, пораженные чумой. Он останавливался в домах больных, ел вместе с ними из одной посуды, укрывался одним одеялом с ними и — оставался здоров. Вера его в магическую силу порошка крепла. Ему казалось, что до победы над чумой осталось совсем немного— год, может быть, два...

Осенью 1816 года, вернувшись на родину, Розенфельд предложил свой рецепт Венскому медицинскому университету.

— Герр Розенфельд, — сообщил ему через несколько дней ректор, — мы, венские врачи, не верим в силу вашего порошка. По нашему глубокому убеждению, он не в состоянии предохранить человека от заражения чумой.

— Но я-то не заболел! — взорвался Розенфельд. Ректор извиняюще улыбнулся и развел руками.

— Случайность, коллега, и только. Надеюсь, вам известно, коллега Розенфельд, что не все, находящиеся в контакте с чумными больными, заражаются.

— Известно! — буркнул Розенфельд.

— Ваше профилактическое средство против чумы нуждается в дальнейших исследованиях. Пока у нас нет обнадеживающих результатов, мы не вправе рекомендовать его практическим врачам.

— Вы их получите, герр Шмидт! — вызывающе ответил Розенфельд. — В Константинополе жесточайшая эпидемия чумы. Завтра же я туда выезжаю!

— Одумайтесь, коллега Розенфельд. Зачем испытывать судьбу бесконечно? Разве вы, рискуя жизнью, мало сделали в изучении чумы? Кто из венских врачей лучше вас знает ее течение и симптоматику?

— И все-таки я еду в Константинополь, герр Шмидт! И сделаю все, чтобы заразиться чумой.

— Напрасно, коллега...

Через месяц в Константинополе его принял папский нунций.

— Сын мой, — мягко сказал он, внимательно выслушав Розенфельда, — я не сведущ в медицине, но ваше горячее желание продолжить на себе испытание восточного снадобья кажется мне интересным, хотя крайне рискованным. Я дам вам рекомендательное письмо в греческий госпиталь. И да поможет вам всевышний во всех ваших деяниях!

— Благодарю вас, ваше преосвященство.

Из особняка нунция Розенфельд вышел в самом радужном настроении. Все складывалось как нельзя лучше. Сам его преосвященство благословил эксперимент, успех которого, по глубокому убеждению Розенфельда, был предрешен. Вера его в снадобье, изготовленное в мечети Эль-Кемаль, была несокрушима, как никогда.

Греческий чумной госпиталь располагался в Пера, одном из окраинных районов города, и Розенфельд, не заходя в гостиницу, где остановился, отправился прямо в госпиталь. На пустынных улицах дымились куски серы: так горожане отгоняли чуму. Двери многих домов были заколочены, окна наглухо забраны металлическими жалюзи и решетками. Обычно многолюдный и шумный Константинополь казался вымершим или навсегда покинутым людьми, и только стаи одичавших собак поскуливая, должно быть от голода и страха, трусливо жались в подворотнях. Ветер с моря гнал низкие тучи, и, проплывая над городом, они цеплялись за верхушки минаретов, разражаясь недолгим дождем.

В кармане кожаного плаща Розенфельда лежали парусиновый мешочек с серым порошком и письмо папского нунция. Он знал: до его триумфа оставалось всего лишь шесть недель. Тогда максимальный срок заражения чумой — карантин — определялся именно шестью неделями.

Откуда-то издалека доносился унылый крик муэдзина. Невидное за домами, лениво шумело море.

Госпиталь в Пера был переполнен. Больные заполняли даже коридоры и подсобные помещения. Люди лежали вповалку прямо на каменных плитах полов, прикрытые жалким тряпьем со следами высохшей* крови и гноя. Стоны мешались с причитаниями и бредом. Похожие на зловещие привидения, по госпиталю бродили молчаливые санитары в просмоленных балахонах. Во дворе госпиталя под деревянными навесами громоздились трупы, сложенные штабелями. В крытых арбах их вывозили далеко за город и сжигали.

— Доктор Розенфельд, — сказал пожилой грек-врач, дважды прочитав письмо нунция, — ваше решение — безумие. Но я не могу ослушаться его преосвященство и сделаю для вас все возможное.

— Я прошу у вас немногого, — улыбаясь ответил Розенфельд. — Я прошу вас поместить меня в палату с самыми безнадежными больными и поручить мне уход за ними, чтобы не подвергать лишнему риску персонал госпиталя.

— В одиннадцатой палате час тому назад умер шкипер фелюги. Его койка пока не занята. Из этой палаты, коллега, еще никто не вышел живым.

Розенфельд беспечно рассмеялся:

— Я буду первым!

— Воля ваша, — почти шепотом отозвался грек и склонил седую голову. — Напишите завещание и письма своим друзьям и близким.

— Завещание не понадобится. Я не намерен умирать в вашем госпитале, а что касается писем — они уже отправлены.

Госпитальный священник, отец Александр, перекрестил Розенфельда и повесил на его грудь серебряную ладанку.

10 декабря 1816 года Розенфельд заперся в палате с двадцатью чумными больными и, раздевшись, лег на койку шкипера, еще хранящую тепло своего прежнего хозяина.

В одиннадцатой палате почти ежедневно кто-то умирал, и смерть не касалась только Розенфельда. Он оставался здоровым и бодрым, как прежде.

27 декабря врач решил усложнить свой опыт и натер кожу рук и бедер гноем, взятым из нарывов агонизирующего больного, умершего к вечеру того же дня.

Прошло больше месяца с начала эксперимента. Шестинедельный срок истекал. Через несколько дней Розенфельд должен был покинуть греческий госпиталь в Пера и отправиться домой. Он уже написал письмо ректору Венского медицинского университета герру Шмидту о своем скором возвращении в Австрию. Он выходил победителем из ужасной игры, затеянной им самим, когда разразилась беда. Утром 20 января он заметил у себя покраснение кожи в паховых областях, к вечеру образовались нарывы и начался озноб. Это была чума...

Умер Розенфельд на другой день, 21 января 1817 года. Игра со смертью, которую врач вел почти десять лет, была проиграна...

В настоящее время установлено, что между заражением и вспышкой чумы проходит всего лишь два- три дня и крайне редко — неделя, и поэтому ясно, что ни длительное пребывание среди чумных больных, ни даже втирание гноя не принесли вреда Розенфельду. В течение пяти недель пребывания в госпитале чума оставляла его в покое, и дело тут, конечно же, не в предохранительной силе порошка муэдзина, а в чем-то другом, до сих пор неизвестном науке, или просто в счастливой случайности, так долго сопутствовавшей смелому врачу.