«5 июня. Привет, Чача!

…Фотография, которую ты прислал, поразила меня уникальным сочетанием и композицией деталей. Потрясающе. И интерьер уникальный, и снято, конечно. Моло­дец. Про оптику молчу; завидую черной завистью.

Я, кстати, отчетливее, чем раньше, сознаю сейчас свое пристрастие к наблюдению как раз неочевидных и незаметных на первый взгляд особенностей и штрихов (кото­рых и оказалось так много на твоем снимке). Выискиваю их везде и во всем с маниа­кальностью коллекционера, с иезуитством и тщательностью проверяющего сержанта в казарме или инспекто­ра санэпидемстанции (хм, а ведь так и есть: это же мое хоб­би… Только сейчас сам для себя сообразил. Впрочем, нет. Это и моя основная про­фессия…).

О чем я говорю? О наблюдении того, что при беглом взгляде на предмет или явле­ние вообще незаметно. Возьмем пти­чек. Все жаворонки ? наземнокормящиеся пти­цы. Но если начать копать глубже, выясняется, что кормящиеся в одном скоплении жаворонки отличаются как сокол и коршун или как «Запорожец» и «мерседес».

Прилетая и садясь в какое?то место, они кормятся на склонах разной крутизны; поедают разные корма, а коль питаются одним и тем же, то используют совершенно разные приемы добывания пищи. Если же они и подобны во всем вышеперечисленн­ом, то имеют совершенно разный «почерк» кормления и поведения вообще, по–раз­ному проявляя насторожен­ность, двигаясь, поддерживая структуру стаи. Это детали важные, имеющие. принципиальное значение для понимания жи­вого.

А ведь все это расцвечено еще и огромным количеством деталей случайных, у ко­торых нет назначения (по крайней мере, понятного мне). Вот у этого кормящегося в стае жаворонка на хвосте белое пятно от птичьего помета: наверное, кап­нула другая пролетающая над ним птица. Вот этот хромает. Вот у этого маховое перо неловко за­вернулось боком, нару­шив обычное расположение оперения, когда каждое перыш­ко, как черепица, накрывает другое, лежащее под ним, созда­вая идеальный по лини­ям птичий силуэт.

И вот, значит, идет жаворонок, клюет что?то в огромной стае собратьев, а это перо торчит у него из крыла совершенно необычным образом, я сразу вижу это. А уж если я вижу, то атакующий хищник увидит такое с пятисот метров. Ну и что? Привлечет та­кое отличие атаку балобана именно на этого жаворонка? А если да, то скажется ли неловко загнувшееся перо на летных качествах этого жаворонка в первую, возможно критическую, секунду его бегства от мелькнувшей сверху тени? Кто знает, да и не важно. Я сейчас о том, что подобного вокруг ? необъятное множество в каждой точ­ке про­странства и времени.

В московском метро наблюдать такое еще интереснее. Вон стоит девица весьма нерядовой внешности: лицо, мгновенно привлекающее внимание, прекрасно одета, идеальный маникюр, держится как королевская кошка; идет, что называется, по жиз­ни шагами победительницы; но кожа около ногтя указательного пальца на левой руке обкусана совсем по–детски; значит, был момент, когда были нахмуренные без свиде­телей брови, сосредоточенность на чем?то, когда сознательно удерживаемый имидж отступил на второй план.

На нее, как балобан на песчанку (в смысле концентрации внимания, а не в смысле как хищник на жертву, потому что такая краля сама кого угодно сожрет), смотрит мор­датый детина в стандартных для сегодняшнего «делового» люда пи­джаке, слаксах, ботинках с бахромками и с огромным золотым перстнем ? явно случайный человек в метро. Смотрит на девицу внимательно, а на все прочее вокруг ? как наблюдатель из другого мира: с отчетливым сознанием своего «круто­го» превосходства и удален­ности. Но вот рубашка у него точно надета уже даже не второй, а, наверное, и не третий раз подряд, на бортик воротника смотреть неловко, честное слово…

Женщина лет тридцати пяти листает журнал, не обращая внимания ни на кого во­круг. В каждой детали одежды, от уже сбитых краев у аккуратно начищенных туфель до незаметно оттянувшегося вокруг пуговиц материала на уже не самом модном пла­ще, отчетливые штрихи экономии и материальных ограничений. Она, наверное, переживает из?за этого, не со­знавая сама, что является исключительной красавицей, одаренной от природы не просто великолепными чертами лица и изяществом всего силуэта, но и проявляющимся во всем обаянием и вкусом. Просто смешно, насколь­ко это очевидно. Даже цвет ее плаща случайно, но идеально совпадает по гамме с цветом наклейки–рекламы на стенке вагона у нее над го­ловой. А ведь у нее и волосы свои ? и фактура и цвет. Вот есть же люди, всегда находящиеся в гармонии с окру­ жающим, вернее, создающие такую гармонию своим обликом и своей индивидуаль­ностью. Для женщины это дар вдвойне. Обалдеть можно. Хотя, судя по всему, муж­чина, с которым она живет, этого главного про нее не понимает. Женщина, у которой есть мужчина, понимающий про нее это главное, листает журнал иначе.

У молодого парня незаметно склеена дужка на очках: оно и понятно, хорошая оправа для очкарика ? большое дело.

У пожилого дядьки, неподвижно смотрящего перед собой, скрестив руки на рас­ползшемся бесформенном портфеле, под стеклом часов капельки водяного тумана; наверное, неосмотрительно сунул под кран, когда мыл руки, на рыбака или дач­ника он не похож.

И ведь все это детали образов, детали статические. А сколь великолепны детали движения! Вода течет, обтекая камень с обеих сторон; пальцы гитариста двигаются, зажимая аккорды на грифе; чешуйки смешаются на теле ползущей змеи; камень ка­тится по осыпи, ощущая своим каменным те­лом каждый удар; женские волосы вздрагивают при ходьбе или повороте головы; падающая капля воды отрывается от кончика сосульки; монета вращается на столе; рваное облако медленно ползет пря­мо по горному склону; птица, инстинк­тивно приседает в момент опасности; дви­жение бровей или ресниц; шелковый изгиб рыбьего плавника; порхание бабочки; расширяющиеся в особый момент зрачки глаз; плывущее по воздуху невесомое перо; сжимающийся и раскрывающийся во сне детский кулачок; появление краешка восходящего солнца из?за горизонта; исчезновение края уходящего солнца за гориз­онт…

А есть еще детали запаха. И детали звука. И детали симметрии.

Не знаю, что было у меня первичным исходно: внимание к деталям, стимулировав­шее именно такой характер последую­щей работы в поле, или, наоборот, изучение поведения птиц, непроизвольно заставляющее меня сейчас обращать во всем вни­мание прежде всего на незаметные детали. Да нет, конечно же пристрастие к дета­лям было исходно. Во всех де­тях это есть. (Несу однажды Ваську на плечах из дет­ского сада, а он вдруг как заголосит сверху: «Стой! Стой!» Что такое? Оказалось: «Муравьишка по асфальту пробежал…»)

Помню, что во втором классе я сантиметровым детским почерком описывал в спе­циальной записной книжке, как в Казах­стане, в пригороде Алма–Аты, на степном пу­стыре, из травы, торчащей над снегом, высыпаются семена и как они раскладывают­ся по сверкающему на солнце насту в загадочный узор, цепляясь за невидимые неровности жесткой, уплот­ненной снежной поверхности, находя себе на ней микро­скопические укрытия от ветра.

Да и еще раньше это было, глаз сам цеплялся за такое; а теперь еще и память цепляется за детали прошлого. Лет в шесть, помню, когда летом жили в Едимново на Волге и Мама бросала курить, маясь и не находя себе места, наш Дружок ? дере­венская дворняга, переселявшаяся к нам в день нашего приезда в деревню, всюду понуро ходил за ней повесив хвост и ложился у ее ног, размусоливая брошенный ею окурок.

Я помню именно не всю картину целиком, а то, как он, поднимая губы, передними зубами растормашивает длинный бу­мажный мундштук брошенной папиросы, разры­вая тонкую многослойную бумагу, тяжело вздыхая при этом и глядя на Маму с пре­данным сочувствием, двигая своими собачьими бровями…

Говорили, что по Дружку все безошибочно узнавали день нашего приезда в начале лета: он с утра сидел на берегу Вол­ги и неотрывно смотрел на невидимый за остро­вами противоположный берег, не