стопкам (слава Богу, потому что это мучение водку из пиа­лушек пить, особенно в жару).

Вообще?то традиции алкоголь не приветствуют. Молодые ребята–туркмены рань­ше никогда водку до возвращения из армии не пробовали, а сами аксакалы, усажи­ваясь по поводу чего?либо юбилейного, нередко разливали коньяк по чайни­кам и пили его под видом чая (дабы Аллаха не гневить). Сейчас все упрощается.

Прозвучали первые тосты, ложки стучат по мискам уже не с такой частотой, как вначале, народ утолил голод; я так про­сто наелся. Но вся эта вкуснятина ? лишь прелюдия к главному блюду, настоящему гвоздю программы.

Три женщины вносят и ставят в центре кошмы огромный таган. Начало весны, идет окот, забой каракулевых ягнят, нам подают одно из самых удивительных блюд, кото­рые я когда- либо пробовал, ? плов из новорожденной парной баранины (не читай этого вслух вегетарианцам и защитникам животных). Мясо нежно белеет среди золо­тистого риса; каждая рисин­ка отдельно и словно янтарная, словно светится изнутри… В моем понимании такой плов ? это Плов ? абсолютный сим­вол явления как такового.

Но такой плов есть сразу нельзя, это неуважение к деликатесу; просто сожрешь с голодухи, и все. Его надо есть, когда голода как такового уже не чувствуешь. Только так ты можешь в полной мере оценить уникальный вкус этого кушанья (но уж и неиз­бежно обожрешься, как удав). Когда я пробую его, мгновенно становится понятно, что за этим блюдом, процес­сом его приготовления и всей традицией застолья стоит целая культура, несомненно разбирающаяся в яствах, но и знающая цену каждому куску.

И вот сидим, вкушаем эти обалденные плоды туркменской земли и туркменского гостеприимства, а гости–россияне ве­дут себя очень по–разному. Немало таких, кто воспринимает все это как должное, а порой еще и нахраписто, с байскими замашка­ми, требует: «Давай, давай!»

Откуда такое? Для меня очевидно, что это глубинные скрытые комплексы прояв­ляются, внутренняя убогость и ущемлен­ность прут наружу. Недополучил этот чело­век сам уважения, или унижали его самого, или что?то не сложилось, вот он и иг­рает в «большого белого брата».

Смотрю на такого, надо бы пожалеть, но не получается. Ах ты, думаю, дубина, мозгов в твоей русой голове ? кот напла­кал, характера ? никакого, а туда же, ко­сишь под «белую бестию». Мало того, что русских дискредитируешь, не понима­ешь, что из?за таких, как ты, русакам в Азии глотки резали и будут резать дедовыми ножа­ми. Туркмены уж до чего безобид­ный и миролюбивый народ, но уж если таких до предела поджать, то уж тогда держись: «бас–халас»… У меня никогда с местными проблем не было. С азербайджанцами было, в Дагестане, сам помнишь, чего натер­пелись до того, как я с Му­хаммедом–Слоном побратался, а здесь ? никогда.

Ладно. Приедешь ? возьму тебя с собой в Кара–Калу. Хотя такого плова не обе­щаю. Такой плов лишь для настоящих башлыков («Ты понымаэшь, да?»). А ты кто? Чегалар, салага. Иностранный специалист.

А потому давай там, в своей Африке, поскромнее, не забывай, что «мы, пацаки, должны цаки носить»… Сей «разумное, доброе, вечное» в духе пролетарского интер­национализма и не унижай снисходительным отношением братьев по разуму, а то сделают из тебя ритуальную мумию…

Будь здоров».

«20 марта…. Молодой парень, верхом на ишаке пасущий отару овец, заметил меня, сидящего на голом холме, отъехал от своей отары, приблизился ко мне вплот­ную и долго стоял в двух метрах от меня, рассматривая и не говоря ни слова.

В этот раз я не стал заводить разговор, предоставив ему инициативу. Минут через пять мне стало совсем уж невмоготу, я почти решил дружески начать разговор, но по­том приструнил сам себя: «Не суетись! На Востоке ты или не на Востоке?..» Прошло еще минут пять; парень молчал, ишак громко вздыхал и пофыркивал. По прошествии следующих десяти минут парнище, так ничего мне и не сказав, зычно гикнул, поддал ишаку под бока каблуками, пыля спустился вниз по склону, рас­пугав мне всех жаво­ронков, и поехал назад к своим баранам. Мы общались с ним таким образом два­дцать шесть минут (у меня все записано в дневнике при хронометраже наблюдений за птицами)».

«9 апреля…. Иду по дороге между руслом Сумбара и высоченными обрывами его правого берега. Далеко за поворотом слышу громкие раскатистые крики на туркмен­ском языке, в отдельные моменты отражающиеся от скал звонким эхом. Зву­чат буд­нично, что странно для столь громкого их выкрикивания («Дети гор, всякое возможно…»).

Сворачиваю вместе с дорогой и вижу, что рядом с руслом реки, на участке с посад­ками фаната, стоит молодой туркмен с лопатой в руках и смотрит куда?то вверх. Там, на кромке скального обрыва, стоит еле видимая отсюда женщина в ярком национальном платье. И вот они разговаривают.

Между ними, без преувеличения, метров четыреста; будь они на одном уровне ? как ни кричи, не услышать; а здесь, за счет того, что ущелье, как?то умудряются. Когда один из них выкрикивает до конца свою фразу, другой пару секунд ждет (это пока звук до него идет), а уже потом кричит в ответ сам. Эта двухсекундная задержка в ответе выглядит до смешного так же, как и в общении собеседников при проведе­нии телемостов Москва ? Вашингтон.

И все это с такой приподнятой будничной раскованностью и с удовольствием от разговора, что сразу видно: встретились люди случайно и обсуждают текущие дела; и чувствуется: они у себя дома. Заглядение».

«23 марта. Привет, Жиртрест!

…Второй раз за три дня вижу в холмах урочища Джанкатуран туркмена лет сорока с алабаем на веревке. Веревка эта простой петлей завязана намертво на собачьей шее. Сам мужик явно странный, ходит по холмам без видимой цели, тас­кает собаку за собой, постоянно с ней о чем?то разговаривает: бубнит что?то, глядя под ноги.

Периодически он дергает конец веревки, намотанный на руку, с каким?то внешне не мотивированным, механическим остервенением. Будто идет, думает о своем, но должен выполнять опостылевшую обязанность ? дергать веревку, мучая собаку.

Алабай при этом каждый раз затравленно приседает на задние лапы; потом встает и плетется за своим мучителем; оба бредут по холмам куда?то дальше.

Первое приходящее мне на ум объяснение наблюдаемому: он, наверное, держит этого несчастного пса специально для того, чтобы над ним издеваться. Я уже видел такое. Во Владимирской области, в деревне Островищи (название какое, а?),

лето, мне тринадцать лет. Я «дружу» с соседом Виктором (ему лет двадцать пять), который ходит со мной ловить рыбу, поет задушевные блатные песни под гитару (иг­рая их «восьмеркой»), а в сарае без окон уже год держит щенка, которого зовут Пуш­кин и который ни разу не видел дневного света.

Иногда Пушкин страшно выл взаперти, за что ему доставались жестокие побои хозяина. Плюс к этому, Виктор избивал его каждый раз, когда напивался. В этом, ви­димо, и была разгадка: ему нужен был объект издевательств после попоек. Ни­какие убеждения на Виктора не действовали. Когда я заговаривал с ним про