вид не менее редок, чем ястребиный орел среди птиц: в Туркмении встречается лишь в Копетдаге, где его безуспешно разыскивают почти сто лет. Но в Западном Копетдаге он есть, об этом и о его редкости я знаю из вечерних разговоров со знакомыми энтомологами.

Придя в себя и подивившись такому чуду, я начал осматривать округу в бинокль и разглядел на удаленном противопо­ложном склоне разморенного зноем дикобраза, кемарящего так же, как и я.

Орлов я тогда не видел, а ближе к вечеру опять спустился к дороге голосовать на­зад и был несколько удивлен тем, что проезжавшая машина притормозила около меня, а потом вдруг рванула дальше, так и не остановившись.

Подобрал меня тогда армейский водовоз. Разговорчивый прапорщик на удивление любезно вылез из кабины, пропуская меня внутрь, вместо того чтобы просто по­двинуться. Даже оказавшись гостеприимно зажатым на сиденье между ним и шофёром–солдатиком, я все же принял за шутку его рассказ о том, что меня весь день ловит погранотряд в полном соста­ве, а две окрестные заставы поставлены в ружье. На мое замечание, что я лично знаком с начальником отряда, он лишь скепти­чески хмыкнул.

«4 мая…. Сегодня в первый раз видел дикобраза днем. Он расслабленно распла­стался в тени камня у своей норы, раскидав лапы и неприлично развалив не защи­щенное иголками и всегда скрываемое уязвимое лохматое брюхо. Так и каза­лось, что он изнуренно похрапывает, как бы сетуя, что после ночных хлопот о пропитании даже днем нет покоя от этой жары…

Местные жители дикобразов не любят, поскольку эти грызуны по ночам, шуруя в поисках кореньев и прочего съестного, сильно повреждают своими когтистыми лапа­ми огороды, расковыривая грядки. Туркмены стреляют их при любой возмож­ности, но хоть и считают «нечистым зверем», все же из практических соображений иногда едят. Причем интересно, что если дикобраза сварить, то есть его невозможно, и во­нища вокруг от этого варева, а в жареном виде он ? деликатес (знаю по рассказам, сам не пробовал).

Следы, помет, порой и иголки нахожу в горах постоянно. Каждый раз, подбирая огромную иглу с ломким, в зловещих за­зубринах, кончиком, удивляюсь этому страш­ному вооружению: воткнувшись в тело и сломавшись, конец иглы будет потом прони­кать все глубже и глубже с каждым неосторожным движением и сокращением мышц. Бр–р-р… Даже архары погиба­ют из?за ран от втыкающихся в морду иголок (баран он и есть баран: в пылу брачного сезона обезумевшие самцы архаров агрессивно и без­рассудно кидаются на все живое). Лишь леопард со своими кошачьими возможностя­ми периодически до­бывает дикобразов как весьма обычную для себя добычу».

«4 мая. Пришлось поверить в происходящее, когда на окраине Кара–Калы наш водовоз поравнялся с усиленным наря­дом в полном боевом снаряжении на двух мо­тоциклах, а прапор, высунувшись из окошка, крикнул: «Снимайтесь, мы его везем!»

Е–моё, думаю, опять морока. Подсумок расстегнул, чтобы диктофон выключить, солдат с прапором напряглись (за руки, впрочем, хватать все же не стали).

В сопровождении мотоциклетного эскорта и заинтересованных взглядов прохожих мы проехали через всю Кара–Калу в погранотряд, где маршировавшие на плацу све­жеобритые новобранцы сбились с шага, а потом и вовсе остановились, разглядывая первого в своей жизни шпиона.

Думаю, что я их не разочаровал. Я выглядел как чучело: на мне были иностран­ные (хм?..) кроссовки, армейские каму­флированные штаны от маскхалата, необыч­ный по тем временам полевой жилет со множеством оттопыренных карманов, мили­цейская рубашка, форменная пограничная панама с красной звездой (для маскиров­ки?), черные очки, бинокль, порта­тивный диктофон на поясе с приколотым на груди микрофоном и прикрепленным к биноклю дистанционным управлением, кликающий при ходьбе шагомер, а в руках я нес складной рыболовный стульчик и старинный акушерский саквояж. Я уж не говорю о моей обгоревшей, красной, с утра не бритой роже…

Оказалось, что моего старого знакомого сменил на посту начальника отряда новый человек. Наш разговор с ним был вполне доброжелателен, но скорое достижение взаимопонимания несколько осложнилось проигрыванием моей магнито­фонной за­писи, состоявшей наполовину из латинских названий птиц, а наполовину ? из цифр и сокращенной абракада­бры, которой я пользуюсь для обозначения кормового пове­дения жаворонков при хронометраже. Я много раз объяснял студентам, как это де­лать, но лекция, прочитанная в тот вечер под развешанными на стенах портретами членов Политбю­ро, взиравших на меня с пытливой строгостью заседателей ученого совета, была самой подробной и исчерпывающей из всех. Завершили мы ее в офи­церской столовой, лишь немного опоздав к ужину. Там и выяснилось, что утром (когда я голо­совал на дороге в сторону Ирана) в отряд поступил сигнал, что «очевид­цы» наблюдали, как из низколетящего аэроплана спрыгнул парашютист с моими при­метами…»

«5 мая…. Поздним теплым вечером в Кара–Кале под фонарем, привлекающим множество насекомых, охотится козодой. Бесшумно летает, выделывая пируэты и пересекая быстрой черной тенью освещенное фонарем пространство, периодически присаживается здесь же на землю, потом опять вз­летает.

Ночная птица, прекрасно приспособленная к ловле насекомых в темноте, но не использовать такой халявы (скопления насекомых в пучке света) ? грех. (Когда Перевалов в Ай–Дере вывесил вечером лампу, подманивая своих бражников, отку­да?то из темноты появилась пара проснувшихся синичек, непривычно молчаливых спросонья, которые не в силах были пропустить бесплатный ужин: вся стена под мощной лампой была залеплена мелкими насекомыми. А ведь синицы ? дневной вид.)

Иду дальше… На некотором расстоянии, за мостом, ? точно такая же картина: другой козодой выделывает то же самое около другого фонаря. До чего же дикие виды чувствительны не только к отрицательному воздействию человека, но и к предоставляемым порой тем же человеком дополнительным возможностям».