Через полчаса Черменский, толкая впереди себя сопящую проститутку, вошел в кухню. Северьян, паршивец, чин чинарем сидел за столом у самовара и солидно тянул из блюдца дымящийся чай. На столе стояло необъятных размеров блюдо с привезенными Натальей слегка помятыми в дороге пирогами, а сама Наталья крутилась у плиты. Даже со спины было заметно, как она располнела за зиму, и немудрено: Наташкиному животу насчитывалось уже полных пять месяцев.

— Доброго утра, Владимир Дмитрич, — с улыбкой поздоровалась она, поворачиваясь от плиты и закалывая на затылке размотавшуюся рыжую косу. При виде Маньки выражение Наташкиного лица осталось безмятежным. — И вам, барышня, здравствуйте. Чаю испить изволите?

— Благодарствуйте, дома выпью… — пролепетала Манька, пулей выскакивая в сени. Владимир едва успел сунуть ей ридикюль с честно заработанным полтинником.

Наталья преспокойно вернулась к плите, по-прежнему напевая «Стежки-дорожки». Владимир кинул на Северьяна яростный взгляд, друг невиннейшим образом уставился в потолок.

— Как дела в Раздольном? — мрачно спросил Черменский у Наташки. — Отчего ты не боишься в таком положении ездить по железке? Поберечься бы уже надо.

— А какое мое положение? — певуче отозвалась Наталья, бухая на стол тарелку с холодной ветчиной. — Самое что ни есть абнакновенное, бабье. И рази ж я барышня, чтоб беречься? В Раздольном, слава господу, благополучно все. Фролыча вот только на Василья пострел разбил, я уж ходила за ним, ходила, да чуть его малость отпустило — сейчас к вам понеслась. Он и сам велел: поезжай, говорит, Наталья, скажи, что пора пахать, земля-то уж подошла, ком об землю в пух разбивается, мужики давно сохи повытаскивали, не дело дожидаться-то, упустим землицу… Не годится старику тревожиться, Владимир Дмитрич, вы бы и правда возвертались! Без хозяев куда как худо, и Ванька совсем слушаться перестал. Я-то ему не начальство, и страху парню от меня никакого, цельными сутками при конюшне, с вороного не слезает… Четвертого дня табор цыганский пришел, так Ванька туда улепетнул — и боле не ворочался! Не увезли б они его еще, нехристи… А до школы два месяца нога не доходила! Я его стращаю — вот, мол, родитель приедет, выпорет, — а он мне только скалится, неслух!

— Надо бы взаправду возвращаться, Дмитрич, а? — осторожно произнес Северьян. — Упустим землю, весь хлеб коту под хвост сгинет… Еще неделя-другая — и уйдет погода-то! Ну, за ради чего мы тут сидим? Каких милостей небесных дожидаемся? Нечего дожидаться-то тебе…

Владимир через стол в упор уставился на него. Северьян ответил таким же прямым взглядом. Наталья посмотрела на одного, на другого, решительно поднялась, накинула на волосы платок и взяла корзинку.

— Пойду до рынка прогуляюсь, к обеду провизью куплю какую… А вы, господа, промеж себя решите, как скажете — так я Фролычу и передам. Ввечеру уж и поеду, коли ваша милость будет.

— Осторожней, гляди, на рынке-то, чтоб не пихнул кто… — буркнул ей вслед Северьян.

Наталья обернулась с порога — и неожиданно объявила:

— Я вам, Северьян Дмитрич, конечно, не супруга и о дерзости этакой даже не помышляю! Вы меня, конечно, и вовсе не слушать имеете право! Только я вам все едино скажу: коли вы и дальше станете с улицы двугривенных девиц притаскивать, то очень просто можете дурную болесть словить. Вот страму-то будет опосля по лекарям бегать! Надо же осторожность иметь, коли брать — так уж хоть полуторарублевую, из заведения! Их и дохтура проверяют, и мадам следит! А уж вам, Владимир Дмитрич, и вовсе невместно! Серьезный человек-то какой, барин, в газетах пишетесь, а туда ж!

Эта проповедь оказалась бы воистину уничтожительной, не будь на веснушчатом лице Наташки широкой лукавой улыбки. Закончив сию прокурорскую речь, она кораблем выплыла в сени и уже там, совсем по-девчоночьи взвизгнув, расхохоталась в голос, оставив Владимира и Северьяна таращиться друг на друга в полной растерянности.

— Вот же баба чертова… — пробормотал Северьян, покраснев, насколько это позволяла его черная физиономия. — Такую комбинацию нам с тобой разбила… И регочет еще, проклятая, на всю Остоженку! Говорил я тебе, Дмитрич, надо было Маньку в окно кидать! Ничего, со второго этажа небось не убилась бы…

— Женись, брат, женись, — усмехнувшись, посоветовал Черменский. — Другой такой не сыщешь.

— Сразу ж опосля тебя! — огрызнулся Северьян, высовываясь в окно и провожая взглядом чинно идущую через двор Наталью. — Ну, Дмитрич… Поедем домой, что ль?

— Поезжай один, — коротко ответил Черменский.

Северьян, с досадой вздохнув, отвернулся от окна. Прошелся по комнате, разминая в пальцах папиросу и осторожно поглядывая на друга. Затем вполголоса произнес:

— Мне-то, сам знаешь, все едино. Хоть и на лето здесь останемся, без разницы, хотя хлеба и жалко. Но чего дожидаться-то? Говорил я тебе: тогда Софью хватать надо было, тогда! Зимой, у цыган, прямо у Мартемьянова из-под носа! Хватать да силком и увозить!

— Да, а Ирэн послать за извозчиком!.. — огрызнулся Владимир.

— И ничего, не померла бы небось! — вспылил и Северьян. — Она тебе не жена и не невеста, таковых на помойке за грош дюжина отпущается! Только разве в ей дело-то, Дмитрич?.. Ты три года около этой Софьи крутишься! Три! К ейной сестре в дом слободно вхож, и сколько разов ты там с Софьей виделся? Сто, а может, и боле! Кабы хотели, так давно б уж сговорились! В тиятре ейном мало разве вы нос к носу стыкивались? Сам рассказывал: здоровается и мимо идет! Из ресторана тогда зимой сам бог ей велел с тобой уехать — не поехала же! С этим своим чертом осталась! Так какого ж тебе еще рожна надо?! Чтоб она тебе в конце концов в глаза сказала, чтоб ты ее своим вниманьем не беспокоил?!

Владимир молчал. Умолк и Северьян, с сердцем сплюнув через окно в крапиву. В комнате повисла тишина, которую нарушала лишь звонкая перебранка воробьев за окном.

Северьян мог бы и и не напоминать о той морозной ночи в разгромленном ресторане: дня не проходило, чтобы Владимир не подумал об этом сам. Ничего не помогало: ни здравые, в общем-то, мысли о том, что он едва знает Софью, что все, что было между ними, — длинная ветреная ночь на берегу Угры, несколько писем, слишком поздно полученных адресатом, чужой обман и разговор — короткий, нелепый разговор, обрывки слов на усыпанном битым стеклом и снегом паркете. Как наваждение, как колдовской морок, изо дня в день стояли перед глазами зеленые, словно болотная трава, полные слез глаза Софьи, ее высыпавшиеся из прически каштановые кудри, исцарапанное в кровь лицо, прерывистый шепот: «Поздно… поздно… поздно…» С острой горечью Владимир думал о том, что, возможно, правы и графиня Анна, и Северьян: нужно было тогда попросту, никого не слушая, ни на что не обращая внимания, вынести Софью на руках из этого кабака, как украденную черкесскую княжну, сунуть ее в сани и пообещать извозчику по червонцу за версту — а там как бог пошлет. Что не позволило ему тогда сделать так? Страх, малодушие? Нет, тысячу раз нет! Он никогда не боялся Мартемьянова, даже четыре года назад, когда полностью был зависим от него, а уж сейчас… Присутствие Ирэн? Возможно… Категорический отказ самой Софьи? Да… именно так. Вновь и вновь вспоминая ту ночь, Черменский не мог не сознаваться самому себе: она действительно не хотела ехать с ним. Не нужно было даже слов: он понял бы малейший жест, движение ресниц, чуть заметный взгляд, едва различимый вздох… Но она не хотела. Почему? Владимир не знал. То, что Софья не любит Мартемьянова, было для него настолько ясным и очевидным, что не стоило даже размышлений. Тысячу раз об этом же ему говорила графиня Анна, до последнего не терявшая надежды свести Черменского с сестрой. А теперь графиня уехала, и Софья больше не служит в Большом. Видеться им более негде.

О том, что Анна Грешнева покидает Россию, Владимир узнал на Пасху от Газданова, который ворвался к нему в третьем часу ночи взбудораженный настолько, что Черменский сначала решил, что Сандро пьян.

— Газданов, ты с ума сошел? Иди спать… Ты откуда здесь взялся, я думал, ты в Берлине… Который час? Христос еще воскрес?.. Напился ты, что ли?

— Я нэ пьян! И нэ в Берлине! Воистину воскрэс еще вчера, бог с ним, нэ до него! — По акценту Сандро Владимир тотчас понял, что тот взволнован сверх меры, и вынужден был оторваться от подушки.

— Сядь и слушай, — велел Газданов, оседлывая стул и решительно поворачиваясь к другу.

Тому пришлось кое-как усесться, принять заинтересованный вид и начать внимать сбивчивому, сумбурному рассказу Сандро. Сначала Владимир действительно слушал его сквозь наваливающийся сон, затем закурил, встал и принялся ходить по комнате, а когда Газданов закончил и в упор уставился на друга черными, как бездна, глазами, остановился перед ним и взволнованно спросил: