Час спустя Владимир был на вокзале, а еще через полчаса сидел в вагоне курьерского «Москва — Петербург» вместе с крайне озадаченным и по этому случаю даже молчавшим Северьяном. Они уже проехали Клин, когда последний все-таки рискнул высказаться:

— Дмитрич, а за каким чертом едем-то? Не драться же с бабой, хоть и сука… А убивать ее из-за пустяка-то не след…

— Я раньше тебя убью, болван, если ты рта не закроешь, — ровно, не поворачиваясь к Северьяну, произнес Владимир, и тот отчетливо понял, что в самом деле лучше будет пока помолчать. И через несколько минут, не желая терять времени даром, уже спал — как всегда, бесшумно и неподвижно.

За окном мелькал однообразный зимний пейзаж. Черный, застывший, почти сплошь скрытый снежными шапками лес сменялся унылыми вереницами деревенских изб с торчащими иногда, как спицы, колокольнями церквушек. Постепенно стемнело, снова пошел снег — сперва редкий, а затем гуще и гуще, заслонив наконец весь вид за окном белесыми косыми полосами, — а Черменский продолжал сидеть не двигаясь, глядя в сумеречное, уже наполовину залепленное снегом вагонное окно и, казалось, ни о чем не думая. Даже зачем сейчас он едет в Питер, что скажет Ирэн и нужно ли вообще что-то говорить после случившегося — даже об этом размышлять ему не хотелось. Перед глазами, бесконечные, плыли воспоминания. И, заслоняя собой все остальное, виделось, как наяву, темное, худое лицо Маши Мерцаловой с лихорадочно блестящими черными глазами — какой Владимир видел ее последний раз, в плохом публичном доме на Грачевке, сидящей за расстроенным роялем и время от времени надсадно кашляющей в испачканный кровью платок. Да, тогда, прощаясь, она упоминала о какой-то своей вине перед ним, и после, в предсмертном письме, которое Владимир знал наизусть и вызывал сейчас в памяти строчку за строчкой, повторила снова:

«Если сумеешь, прости меня. Я грешна перед тобой, но, бог свидетель, лишь потому, что любила тебя страшно… хоть это нисколько и не оправдание. Не могу написать подробнее. Пусть уж этот грех на душе останется. Одно лишь скажу: о Соне Грешневой не думай плохо, она с этим толстосумом только из-за нашего бабьего горя поехала… и постарайся с ней встретиться. Она все расскажет».

Стало быть, вот в чем каялась Маша… Это она, живя тогда, в Ярославле, в одном доме с Софьей, перехватывала письма к ней. Она, обманув подругу, привела ее к Мартемьянову. И она, именно она, как ни гнал Черменский от себя эту мысль, что-то наговорила Софье о нем… Возможно, призналась в своей прошлой связи с ним, сказала, что беременна от него… Что ж, у Маши было полное право на это, но… Но в глубине души Владимир понимал: произошло что-то еще. Что-то, заставившее Софью очертя голову кинуться прочь из Ярославля с Мартемьяновым, которого совсем недавно она смертельно боялась. Что же?.. Глядя на бесконечные, синие от сумерек снежные равнины за окном вагона, Черменский думал, что теперь, после смерти Маши, он не узнает об этом никогда. «Постарайся с ней встретиться», — написала Мерцалова в своих последних строках к нему. Он старался — и что же?..

По ночному Петербургу гуляла метель. Страшные белые столбы взвихренного снега носились по Невскому проспекту, сквозь них еле виднелись мутные пятна фонарей, ветер визжал, беснуясь, и Владимир не слышал, что кричит ему Северьян. Впрочем, обо всем можно было догадаться по обозленной физиономии друга.

— Вот и сидел бы дома, я тебя с собой не звал! — рявкнул наугад в ответ Владимир и, видимо, попал в точку, потому что Северьян, от души выматерившись, пошел искать извозчика. Тот, к изумлению Черменского, обнаружился довольно быстро, и вскоре они неслись сквозь снежную пургу в промерзших насквозь санях к Сенной площади.

Петербурга Владимир не любил и приезжал сюда редко. Последний раз это было около года назад, когда Ирэн потащила его с собой на какую-то премьеру в Мариинке, которая Черменскому тогда крайне не понравилась. Ночевали они в огромной квартире Кречетовской на Мойке, и этот высоченный серый дом с широкой подворотней Владимир запомнил очень хорошо. Сидя в санях и отворачиваясь от летящих в лицо снежных хлопьев, Черменский думал о том, что может и не застать ее дома: в собственной квартире «поручик Герман» оказывалась редко, предпочитая проводить время в переулках близ Сенной, в воровских трактирах и бродяжьих ночлежках. Надежда была лишь на то, что такая собачья погода даже неуемную Ирэн загонит домой, поближе к теплой печи. Что он скажет Кречетовской, с чего начнет разговор, Владимир не знал, за время дороги на ум ему так ничего и не пришло, и даже тогда, когда они с Северьяном поднимались по темной широкой лестнице на второй этаж, в голове по-прежнему не появилось ни одной мысли.

Владимир не ошибся: после первого же звонка за высокой массивной дверью послышались шаги, которые, к удивлению Черменского, были какими-то странными: неровными, то слишком медленными, то, напротив, учащенными. Он напряг память и вспомнил, что Кречетовские держали в прислугах столетнюю старуху, то ли няньку, то ли гувернантку отца семейства. Но чтобы древняя бабка семенила таким козьим аллюром?.. Сомнения Владимира разрешились, когда дверь отворилась. На пороге со свечой в руке стояла сама мадемуазель Кречетовская.

— Ба-а, Черменский! — радостно провозгласила она, поднимая свечу одной рукой, а другой старательно удерживаясь за пальто на вешалке. — А я тебя, признаться, не ждала… То есть, я всегда, разумеется, тебя жду… но не сегодня! Впрочем, черт с тобой, проходи… Что ты делаешь?! Что ты делаешь, нахал? Я в своем доме!

— Ты сейчас спалишь этот дом, — убежденно произнес Черменский, отбирая у Ирэн свечу и настойчиво беря девушку под руку.

Сомнений не оставалось: мадемуазель Кречетовская была вдребезги пьяна. Северьян неслышно отступил в глубину прихожей и слился с темнотой.

— Ты одна?

— Да-а-а… У папы — заседание комиссии… или что-то в этом духе… Погодка недурная, правда? Где Северьян? Северья-а-ан! Не отзывается… Ну и черт с ним. Что там в Москве? Пр… Пр… Премьера в Большом сост… т… тоялась?

Владимир, не отвечая, продолжал буксировать без умолку болтающую Ирэн через прихожую по направлению к пятну света в конце коридора, говорящему о том, что где-то в доме зажжена лампа.

Освещенным местом оказался громадный зал библиотеки, вдоль стен которой высились упирающиеся в потолок книжные шкафы, заполненные солидными томами. Огонек лампы, каким-то чудом державшейся на самом краю массивного круглого стола, робко отражался в стеклянных и зеркальных дверцах и, как ни старался, почти ничего не мог осветить.

Оказавшись в библиотеке, Черменский стряхнул Ирэн в обширное кожаное кресло и первым делом отодвинул от края стола лампу.

— Что случилось? Отчего ты в… таком состоянии?

— Пьяна, как гусарский ротмистр, — по привычке назвала вещи своими именами Ирэн и, звучно икнув, попыталась щелкнуть каблуками. — И тем не менее к твоим услугам. Ты прибыл требовать сат… саф… саси… сатисфакции? Защищать свою даму? Госпожа Грешнева ведь дама, не так ли… в отличие от меня?

Черменский молча сел в кресло напротив. Ситуация складывалась тем более идиотская, что он и сам не знал, для чего находится здесь.

— Жалеешь, верно, что я не мужчина. А то бы кулаком в морду — и все… — посочувствовала Ирэн, нервно оглядываясь в поисках чего-то и силясь подняться из глубокого кресла. — Какого дьявола ты меня сюда воткнул?! Я теперь, пожалуй, и не выберусь… Где мое вино?

— Выберешься, — сухо заверил Владимир. — Постарайся собраться с мыслями и объяснить, зачем тебе понадобилась эта мерзость в «Листке»?

— Ах, так ты оби-и-иделся?.. Какая жалость… Ик!

— Мне не на что обижаться. Моего имени ты почему-то не назвала. Но что дурного тебе сделала Софья Грешнева? Премьера, между прочим, так и не состоялась, артистка тяжело больна, в горячке, сестра опасается за ее жизнь. Впрочем, твоей вины тут нет: твоего пасквиля Софья даже не видела. Пока. Зачем тебе это было нужно?

— Поди во-он, — протяжно сказала Ирэн, оставив безуспешные попытки подняться и выгибаясь в кресле как кошка. — Где, черт возьми, мое вино? Я хочу еще… Черменский, ты просто дурак.

— Возможно. — Черменский оглянулся, увидел наполовину пустую бутылку мадеры, стоящую возле