— Плохо тебе со мной, Соня? — вдруг спросил он. — Совсем худо?

Софья горько улыбнулась, в который раз убедившись, что обмануть Мартемьянова нельзя. И сказала правду.

— Не плохо. Но и не хорошо тоже. Ты не обижайся, мне ни с кем хорошо быть не может, так уж, наверное, суждено нам, Грешневым…

— Соня, ведь столько лет прошло, — помолчав, медленно произнес Федор. — Три? Аль четыре?

Софья не ответила, борясь со сдавившим горло рыданием, и Мартемьянов вспомнил сам.

— Четыре без малого. Четыре года ты с Черменским врозь. А до того одну ночь с ним на берегу реки высидела — и всё. И всё, Соня! Ни женой ты ему не была, ни невестой, ни зазнобой. Нешто не прошло до сей поры?

— Выходит, так, — сглотнув наконец стоящий в горле горький комок, подтвердила Софья. — Мне тебе лгать никакого резона нет. Я и сама рада бы избавиться, но…

Продолжать она не стала, и в комнате надолго повисла тишина. Свеча, замигав, заплакала прозрачными каплями воска, накренилась и погасла, комната погрузилась в темноту. Софья уже подумала было, что Федор заснул, когда рядом снова послышался его хриплый голос:

— Соня, ты же помнишь, что я тебя на волю пущал. Помнишь ведь? Сразу опосля того, как ты эти письма анафемские у меня нашла. Я ведь тебя силом-то держать не стал бы после такого. Только ты ж не ушла, отчего?

— Сама не знаю, — честно ответила она. — Марфа уверяла, что ты застрелишься…

— Хм… Марфа?.. — озадаченно проворчал Федор. — Вот, значит, кто мне заступником-то тогда был…

— А ты не знал? — без удивления спросила Софья. — Я чуть с перепугу сама не умерла, когда она повалилась мне в ноги и начала рыдать. Никогда в жизни от нее ничего подобного не видела! Она клялась, что ты смертный грех над собой совершишь, и…

— И что с того? — Мартемьянов приподнялся на локте. Софья увидела смутно блеснувшие из потемок белки его глаз. — Тебе-то что с того было, Соня? Я перед тобой кругом грешен… Обманом из Ярославля увез, письма эти до тебя не допустил. Вот ведь черт попутал сохранить их, следовало спалить сразу, и все бы шито-крыто было по сей день!.. Сама же ты тогда плакала, что я жизнь твою перерезал, так что тебе до меня? Застрелюсь, удавлюсь — какая разница? Пожалела, что ль? За что?!

— Не пожалела, Федор, — со вздохом отозвалась Софья. — Просто такая тогда навалилась тоска, что все пусто стало, все без разницы… Вернуть уж ничего нельзя было. И виновата в этом я сама не меньше твоего — ведь уехала я с тобой из Ярославля по доброй воле?

— Так я ж тебе набрехал, что Черменский про тебя и думать забыл, — угрюмо напомнил Федор. — И все доказательства тому представил… А Машка твоя Мерцалова мне со всей радостью подыграла, у ней ведь свой интерес был.

— Ну и что?! С какой стати мне было с тобой за границу катить? Могла б и в Ярославле остаться, дальше играть в театре, мне как раз дали Дездемону… Уехала ведь? Уехала! Стало быть, и в ответе сама за все! — с ожесточением произнесла Софья, не замечая бегущих по лицу слез. — И ты прав, через столько лет уж можно бы успокоиться. У всех людей, верно, есть своя звезда в небе, но глупо надеяться, что она когда-нибудь упадет тебе в руки… Я только не понимаю, отчего это не проходит?! Почему бог меня не избавит от страданий, неужто я так грешна перед ним? Отчего все так же, как четыре года назад? Почему я смотрю на него, и у меня кружится голова, ведь я уже не та глупенькая девочка, я много чего увидела, узнала, я… Боже мой!.. — Страшное отчаяние вдруг с новой силой сдавило грудь, и Софья, навзничь повалившись на горячую, смятую подушку, беззвучно зарыдала.

Мартемьянов не пытался ее утешать, и может быть, поэтому молодая женщина быстро пришла в себя. Встав с постели, она шагнула к столу, нащупала кружку с водой, попила, плеснула себе в лицо и, чувствуя, как холодные капли бегут по шее, скатываясь под рубашку, окончательно успокоилась. Стоя у замерзшего окна и глядя на голубеющие в лунном свете морозные узоры, Софья спиной чувствовала пристальный взгляд Федора.

— Ничего. Видишь, я больше не плачу, — вполголоса, не оборачиваясь проговорила она. — Поверь, виноваты нервы, волнение перед премьерой, все актрисы таковы. Не думай больше об этом. Все идет как шло, все так и останется.

Мартемьянов молчал. Спустя минуту Софья вернулась в постель, легла и с головой накрылась одеялом.

Наутро она проснулась поздно, с больной головой и в ужасном расположении духа. Федора рядом уже не было. Поднявшись с постели и замотавшись в шаль, Софья через всю квартиру прошествовала на кухню и отыскала там злющую Марфу, с остервенением гоняющую тряпкой по столу рыжего таракана.

— Марфа, Федор Пантелеевич ушел?

— Еще до свету. Сказали — дела у них в торговых рядах.

— В каком он был настроении?

— В собачьем, — коротко ответила Марфа, смахивая загнанного в угол таракана на пол и выпрямляясь. — А вы-то чего зареванные, барышня? Ругались, что ль, ночью? Навроде тихо было, я слушала…

— Слушала… — невольно улыбнулась Софья. — Да над тобой, когда ты спишь, хоть из пушки пали — не повернешься. Дай, пожалуйста, чаю — и я побегу в театр.

— Не обижал он вас, аспид? — грозно спросила Марфа, бухая на стол исходящий паром самовар.

— Что ты… — Софья отвернулась к замерзшему окну. — Скорее, это я его… Господи, отчего жизнь так по-глупому складывается?.. Нет, не хмурься, Марфа, все хорошо.

— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего… Охти, барышня, сидели б мы с вами лучше в Ярославле…

В который раз Софья подумала, что Марфа совершенно права. После ночного разговора с Федором на душе остался отвратительный осадок, и, хотя Софья и понимала, что не приснись ей кошмар, никакого разговора не случилось бы вовсе, ей было тяжело.

Что ж, пусть страшный сон, пусть истерика, пусть слезы… Жаль, конечно, что Федор видел все это, ни к чему было… Но зачем вспоминать о Черменском, рыдать с новыми силами, упрекать себя в том, что прошло давным-давно?.. Как расшатались нервы, чтоб ей провалиться, этой Татьяне. Как она, Софья, могла мечтать когда-то о том, что будет ее петь?! Софья схватилась обеими руками за голову и в полном отчаянии подумала, что не хочет, не хочет, не хочет идти в театр!.. Не хочет подниматься на сцену, распеваться, вновь и вновь репетировать арии, дуэты, мизансцены… Сказаться больной, остаться дома? Но в театре уже ждут дирижер и оркестр, ждет Заремин, ждут хористы, до премьеры — неделя… Нужно идти, нужно работать. Софья одним духом втянула в себя оставшийся чай, наспех ополоснула лицо под рукомойником и отправилась одеваться.

В театр она вошла вовремя, ожидающий ее Заремин распевался у рояля, в зале было полным-полно хористов и солистов второго плана. Альтани еще не появлялся, а в первом ряду, к полному унынию Софьи, расположилась Нравина в окружении своей свиты. Грешнева заметила ее еще из дверей и постаралась пройти мимо с самым независимым видом. Она уже поднималась по боковым ступенькам на сцену, когда услышала пущенный в спину ядовитый, намеренно громкий шепот:

— Вы только посмотрите, в каком состоянии наша богиня является в храм искусства! Непричесана, заревана, платье все в разводах… восхитительно! Я слышала, что вернулся из своей Тьмутаракани ее торгаш — ну и разумеется, нынче ночью мамзель Грешневой некогда было подумать ни о репетиции, ни о внешнем виде! Господи, как только эти стены терпят…

Конец фразы Нравиной потонул в тихом хихиканье свиты, и Софья так и не услышала, что вынуждены терпеть стены Большого театра.

Прическа Софьи была в полном порядке, платье — новым, и, окажись она в сносном настроении, то постаралась бы не обратить внимания на выходку Нравиной — как делала это до сих пор. Но не сегодня. Чувствуя, как поднимается, растет внутри горячая, душная волна гнева, которую бесполезно было останавливать, Софья развернулась и быстро спустилась со сцены обратно в зал. Мельком она подумала, что, вероятно, сильно изменилась в лице, потому что окружавшие Нравину актрисы кинулись врассыпную. Сама примадонна осталась сидеть, но сильно побледнела. Когда же Софья подошла и быстрым уверенным