относящаяся к русской опере, прослушав в Софьином исполнении арию Татьяны, вынуждена была признать, что «этот ваш Чайкоффски небезнадежен, veramente!»

Софья пела привычно, не затрудняясь ни на минуту на любимых высоких нотах, но к середине уже начала чувствовать, что происходит что-то не то. К концу арии она убедилась в этом окончательно. А когда прозвучали последние ноты, Софья мельком взглянула на двери, увидела белое, как стена, застывшее лицо Нравиной, широкую улыбку Ниночки Дальской и поняла: только что сделана одна из самых больших ошибок в ее жизни.

— Та-а-ак… — протянул Альтани, поворачиваясь к Софье и внимательно, словно впервые увидев, вглядываясь в ее взволнованное лицо. — Та-а-ак… Сколько вам лет, мадемуазель Грешнева?

— Двадцать два.

— Недурно, недурно. Что ж, в кои-то веки Татьяна в Большом театре будет несколько… м-м… соответствовать своим годам.

— Иполлит Джакомович!!! — ужаснулась Софья, увидев перекошенное лицо Нравиной. — Вы же не хотите сказать, что…

— Я ничего не собираюсь говорить, — брюзгливо отозвался Альтани. — Я жду вас в классе завтра в эти же часы, попробуем посмотреть всю партию. И если посмеете опоздать, отправлю в хор! Уж эти мне утренние репетиции, никогда не дождешься вовремя певицы! «Ах, я устала, я проспала, я пела спектакль…» Ничего не знаю, чтобы в десять как штык!!! — И он быстрым, слегка подпрыгивающим шагом покинул класс.

Как только за дирижером закрылась дверь, к Софье кинулись молодые актрисы, и от урагана восторженных воплей, поздравлений, советов и смеха у нее чуть не отказали ноги. Падая в кресло у стены, она еще успела заметить, как Нравина в окружении своих подруг покидает комнату, и тут же вскочила снова.

— Соня, куда вы?! — схватила ее за руку Ниночка Дальская.

— Как куда?! Господи, зачем же… Я должна бежать, сказать, что не хотела этого… Я ведь не хотела, Нина, честное слово! Что теперь подумает Аграфена Ильинична, да я же… Я никогда не собиралась петь Татьяну, у меня в мыслях не было…

— Соня, это глупо! — решительно заявила Нина, силой удерживая рвущуюся к дверям Софью, в то время как остальные актрисы с изумлением наблюдали за происходящей борьбой. — Такой случай бывает раз в жизни, грешно им пренебрегать, к тому же… здесь все свои, и я скажу… Ведь Нравиной уже за сорок, и очень сильно за сорок. Слов нет, ее сопрано просто бесподобно, но, знаете ли… когда она в сцене с няней так решительно усаживается в кровать всеми шестью пудами и развешивает на две стороны свои коровьи…

— Нина!!! — в ужасе завопила Софья, но ее крик утонул в дружном хохоте десятка девушек. К тому же хорошее воображение Софьи сразу нарисовало предложенную подругой картину, и она невольно улыбнулась.

— Все в свое время, милая, нужно уметь достойно приходить и… достойно удаляться, — важно заявила Нина, когда все отсмеялись. — К тому же вы состоите на жалованье, и приказ дирижера театра для актрисы закон! Так что придется завтра быть в классе в назначенное время, и помоги вам господь!

Примерно то же самое сказала Анна, когда Софья, кое-как одетая, бледная, со слезами на глазах ворвалась к сестре и с порога поведала о своем очередном несчастье.

— Соня, Соня, как тебе не стыдно гневить бога! Когда ты сюда вбежала в салопе наизнанку и без платка, я подумала, что тебя твой ватажный атаман выгнал из дома! А тут… Надо же радоваться, дорогая, ведь такое случается раз в сто лет! Ты будешь петь Татьяну, боже, я просто не могу поверить!

— И я! И я не могу поверить! — Софья, сбросив прямо на пол действительно вывернутый наизнанку салоп, бурно рыдала на диване. — Боже мой, ну почему со мной всегда случается то, чего я вовсе не желаю! Чего я всеми силами стараюсь избежать! Аня, но хоть ты пойми, что я не готова, не готова петь Татьяну! Ведь это вершина оперной музыки, певицы всеми силами добиваются этой партии, работают, совершенствуют голос, технику, диафрагму… В двадцать два года просто нельзя петь Татьяну, я…

— Ты в девятнадцать лет прекрасно спела Виолетту! В Неаполе!

— О-о-о, дался вам всем этот Неаполь, будь он проклят… Зачем, зачем я тебя послушала и пошла в Императорский театр! Лучше бы играла в провинции какую-нибудь «Гонимую добродетель»… Теперь по прихоти Альтани в театре начнется раскол, все примутся шипеть по углам, Нравина меня в конце концов отравит и будет права, поскольку…

— Соня, рано или поздно через это проходит любая женщина, — грустно произнесла Анна, садясь рядом с сестрой. — Мы, к сожалению, не можем блистать вечно. Любая красавица неизбежно превращается в собственную сушеную или расплывшуюся карикатуру… Самая гениальная актриса или певица с годами потеряет голос, красоту, возможность играть в полную силу… Что ж, такова наша жизнь. Этого нельзя избежать, как нельзя избежать смерти, и, если Аграфена Нравина не совсем глупа, она должна все понять правильно.

— Аня! Нравина — любимица Москвы, в сорок лет рано думать о конце карьеры, многие певицы только в этом возрасте и получают главные партии…

— Вот видишь, видишь, как тебе повезло! И перестань, ради бога, думать, что это незаслуженно! Я знаю твое сопрано, оно великолепно! Это признали Париж, Неаполь, и теперь признает Москва!.. — Анна вдруг, к страшному испугу Софьи, расплакалась.

— Аня, Анечка, милая, родная, что ты, что с тобой?.. Я тебя так расстроила?..

— Нет, Соня… я не об этом. Я просто подумала, что, может быть, бог вспомнил о нас, Грешневых… В конце концов, мы не виноваты, что так сложилась жизнь, что все мы оказались прокляты. Сергея давно нет, я — продажная женщина, Катя — мошенница и воровка, ты — на содержании у подлеца, из-за которого не можешь жить с любимым человеком… Я подумала — вдруг это подарок судьбы для тебя? Возможность вырваться из проклятого круга? Хотя бы ты, ты одна… Представь, ты станешь знаменитой, будешь петь в России, получать ангажементы из-за границы, специально для тебя станут писать оперы лучшие композиторы…

— А-а-аня… Я и не думала, что у тебя такая фантазия… — сквозь слезы улыбнулась Софья. — Уж кто-то, а мы с тобой знаем, что чудес не бывает. В одном ты права: нужно успокоиться. Когда я завтра приду к Альтани и объявлю, что отказываюсь от партии, у меня должна быть ясная голова.

Анна в упор посмотрела на сестру, встала во весь рост и отчеканила:

— Соня, не смей этого делать! Я твоя старшая сестра, ты должна меня слушаться! Есть вещи, которые я понимаю лучше тебя!

— Моя оперная карьера, например?! — попыталась взбунтоваться Софья, но бунт был подавлен на корню.

— В первую очередь!!! Ты еще молода, ты не знаешь людей, не понимаешь собственного таланта, и я не прощу себе, если ты загонишь его в землю! И если ты меня не послушаешься, мы поссоримся раз и навсегда!

Софья вздохнула. Тоже встала, подошла к сестре и обняла ее за плечи.

— Аня, всё, что угодно, только не ссора с тобой. Но ты еще убедишься: мы совершаем большую ошибку.

— Это ты убедишься, что нет, дурочка. Идем пить чай и поговорим заодно о Чайковском. Знаешь, я ведь была ему представлена на первом исполнении «Онегина» в консерватории. Правда, не уверена, что он меня помнит, но… Это был такой волнительный момент! Я, как гимназистка, от восторга не могла и двух слов сказать. А Петр Ильич был очень любезен! Наверное, он решил, что графиня Грешнева мало того что имеет подмоченную репутацию, так еще и круглая дура… Как это жаль!

На другой день Софья в назначенное время стояла возле рояля, за которым сидел Альтани. За десять уроков с концертмейстером она выучила всю партию, еще две недели ушли на спевки с исполнителями других партий, и начались репетиции с оркестром и подготовка к спектаклю.

Софья как в воду глядела, когда убеждала сестру, что в театре произойдет раскол. Труппа распалась на два лагеря: в первом, довольно обширном, находились друзья и поклонники Нравиной, этой действительно великолепной актрисы, двадцать лет сводящей с ума Москву и Петербург, пропевшей несколько сезонов в Ла Скала и Гранд-опера, имеющей за плечами «Русалку», «Аскольдову могилу»,