Один из мужчин, брюнет кавказского типа, довольно некрасивый, но с отличным сложением, которое подчеркивалось формой гвардейского полковника, вскочил с кресла так стремительно, что чуть было не опрокинул его. Сидящий напротив немолодой грузный человек в мундире тайного советника посмотрел на кавказца с удивлением, но промолчал.

— Вах! Черменский, это ты? Это… вы?!

— Сандро?.. — недоуменно переспросил Владимир. — Газданов?.. Ба-а-а… Но какого же черта… Простите, графиня…

— Вах, сколько лет, сколько зим!!! — Газданов коршуном налетел на Черменского, и тому оставалось лишь ответить на эти страстные объятия. Впрочем, оба моментально пришли в себя, повернулись к смеющейся графине, в унисон щелкнули каблуками и хором заявили:

— Пардон, ваше сиятельство!

— Я вам не сиятельство, господа, а Анна Николаевна, сколько раз повторять! — шутливо заметила она. — Но как это неожиданно… Стало быть, вы знакомы?

— Одного года выпуска в Александровском военном! После окончания потеряли друг друга из виду, но…

— И я также знаком с господином Черменским, — вдруг густым басом вступил в разговор тайный советник, и все невольно повернулись к нему. — Встречались в этой гостиной несколько лет назад и имели интересные беседы.

— Да, я помню, ваше превосходительство. — Черменский довольно сдержанно поклонился тайному советнику. — В самом деле было увлекательно обсуждать с вами последнюю военную кампанию. Так, значит…

— Господа, я вас оставлю ненадолго, — вдруг сказала Анна. — Сейчас прикажу подать шампанского, и вы выпьете за нежданную встречу! Максим Модестович, вам, вероятно, коньяк?

— С вашего позволения, бордо. Надобно помнить о своих годах.

С улыбкой кивнув, Анна вышла. В коридоре, подозвав горничную, она тихо, торопливо произнесла:

— Даша, немедленно одевайся и беги в театр.

— К Софье Николаевне изволите посылать?

— Именно. И как можно скорей.

В Большом Императорском театре в этот вечер давали «Рогнеду». Уже подходило к концу пятое действие, за сценой отчетливо слышался гул колокола, сзывающего киевское вече, баритон Заремина, исполняющего партию Князя, и неподражаемое меццо-сопрано Нежиной, поющей Рогнеду. В кулисах толпились хористы и «вторые роли», от запахов пота, пудры и пыли было трудно дышать, и Софья Грешнева, исполнившая в спектакле крошечную партию Мальфриды, незаметно прошла в свою уборную.

Грешнева делила ее с двумя другими солистками, однако сейчас там оказалось пусто: девушки убежали слушать Нежину. Та действительно была великолепна в партии Рогнеды и именно поэтому выбрала ее для своего бенефиса, но у Софьи отчаянно болела голова, к тому же молодую женщину не покидала мысль, что она плохо пела сегодня. В общем, слушать Рогнеду не хотелось.

Войдя в уборную, Софья сразу села на стул у круглого, грязного от следов грима зеркала. Вспомнив о том, что ей больше не нужно выходить сегодня на сцену, она стянула с головы белокурый парик и с наслаждением встряхнула обеими руками волосы. Спутанные темно-каштановые кудри ринулись вниз по плечам и спине, упав почти до пола. Софья небрежно заплела косу, отбросила ее назад, приблизила к зеркалу лицо, покрытое толстым слоем грима, взяла комок корпии и решительно начала стирать пудру. Затем отошла к рукомойнику сполоснуть лицо, которое без пудры оказалось смуглым, как у южанки, и зеленые, словно болотная осока, глаза еще ярче заблестели на нем. Софья слабо улыбнулась, подумав о том, что бесконечная, в пяти действиях, «Рогнеда» заканчивается, можно уже ехать домой. Завтра у нее нет ни репетиций, ни спектакля, и дома она свалится в постель и будет спать, спать, спать…

Скрипнула дверь уборной. Софья обернулась — и, помолчав, со вздохом пригласила:

— Входи-входи, я уже отпелась… Почему ты здесь?

— Говорил же, что зайду, быть может. Отъезжать мне ночью-то. Забыла? — послышался низкий, хрипловатый, слегка обиженный голос.

В узкую дверь, зацепившись плечом за косяк и едва не стукнувшись головой о притолоку, вошел костромской купец первой гильдии Федор Мартемьянов.

Мартемьянову исполнилось тридцать шесть лет. Он был некрасив, лицо его, темное, грубое, казалось наспех вырубленным из соснового полена, из-под мохнатых бровей прямо и упорно смотрели черные, без блеска, очень неглупые глаза, в огромной кряжистой фигуре чудилось что-то медвежье. По Костроме до сих пор ходили слухи о лихой, разбойничьей молодости Федора, и он их не пресекал, поскольку не видел смысла спорить с истиной.

— Садись, — вздохнув, предложила Софья.

Мартемьянов с сомнением посмотрел на хлипкий стул на рахитичных ножках возле трюмо и мотнул головой.

— Нет, Соня, я ненадолго. Хотел забрать тебя, извозчик у подъезда.

Дверь скрипнула снова, и в уборную, внеся с собой запах пота и духов «Пармская фиалка», вбежала сопрано на вторых ролях Ниночка Дальская — худенькая блондинка, певшая сегодня Мамушку.

— Сонечка, сейчас последний акт кончается, ты разве не пойдешь послушать… Ах, прости, ты не одна! Извини, мне через минуту на сцену, нужно привести себя в порядок, вообрази, что я статуя, извините, Федор Пантелеевич! — выпалив это все на одном дыхании, Ниночка плюхнулась на стул перед своим зеркалом и ожесточенно начала размазывать по лицу белила. Мартемьянов заинтересованно наблюдал за ее действиями до тех пор, пока Софья не дернула его за рукав.

— Федор!

— Ну да, — спохватился он, поспешно отворачиваясь. — Соня, так едем, что ли? У меня всего два часа осталось, ночью уж в поезде сидеть должон буду, дела…

— Федор, но куда же я поеду?! — с чуть заметной досадой ответила Софья. — Ты ведь видишь, опера еще не закончена, последний акт только начался, я не могу бросить все и укатить, я тут на жалованье!

— Сама ж говорила, что отпелась на сегодня, — нахмурился Мартемьянов.

На мгновение Софья пришла в замешательство, но тут же нашлась:

— Но я ведь должна дослушать все до конца! Пойми, Федор Пантелеевич, мне как певице это важно, мне, возможно, петь Рогнеду в нынешнем сезоне, а сегодня на сцене сама Нежина, когда у меня еще будет такой случай?..

В зеркале напротив она увидела смеющееся лицо Ниночки и слегка сдвинула брови. Та молча кивнула и зажала рот ладонью, но плечи ее тряслись.

— Остаешься, то есть? — Мартемьянов тоже покосился на Ниночку, на минуту задумался, но затем все же шагнул к Софье. Она сидела неподвижно, не оборачиваясь к нему. Мартемьянов взял в руки полураспущенную каштановую косу, прикоснулся пальцем к длинной смуглой шее с мягкой впадинкой у ключицы.

— Федор, Христа ради, мы не одни… — с уже неприкрытой досадой сказала Софья.

— Соня, я ведь нескоро ворочусь-то. К Николе зимнему, и то как бог расположит…

— Я знаю.

— Что ж, и не простимся?

— Отчего же? Ведь ты здесь. Простимся сейчас, и поезжай с богом. Я уверена, что дома Марфа тебе все соберет и уложит как надо.

— Да уж уложено с утра.

— Так в чем же дело? Прощай. — Софья встала, повернулась к нему. Мартемьянов молча, упорно смотрел в ее глаза.

— Что ж, добро, — наконец спокойно произнес он и, не оборачиваясь, вышел из уборной. Закрылась дверь, тяжелые шаги стихли. Софья, вздохнув, обессиленно опустилась на стул, провела ладонью по лицу — и вздрогнула от неожиданности, услышав мелкий, заливистый смех Ниночки.