Катерине на грудь всеми своими восемью пудами, заставив «невестку» прислониться к хлипкому плетню.

— Хеся! Хеся, ты меня раздавишь! Ну, что же ты ревешь?!

— Ой-й, девочка моя приехала! Слава богу, что тебя еще не взяли! — самозабвенно рыдала Хеся, обнимая «невестку» мощными руками и не давая ей пошевельнуться. — Ой, как же я за тобой заскучилась, моя Гитенька…

— Сама ты Гитенька… Дай вздохнуть! Море еще теплое?

— Какое теплое, где оно теплое?! Оно уже как ноги у покойника, Гитька, слышишь?! Ты словишь чахотку, карьера твоя накроется медным тазом, а Грек меня задушит!!! Ты с ним еще не спишь?

Вопрос был привычным, задавался на протяжении трех лет регулярно, и Катерина уже устала злиться, а лишь так же привычно ответила:

— Не дождетесь.

— Ну и дура, — традиционно завершила Хеся — и с воплем кинулась к убегающему через края таза варенью.

Катерина облегченно вздохнула, поставила у крыльца саквояж из дорогой английской кожи и атласный зонтик, купленный в Париже, на минуту скрылась в доме и появилась уже в одной рубашке, на ходу закручивая в узел распустившуюся косу. И помчалась к вечерней воде, увязая в прохладном песке.

— Гитька, холера, убью! — рявкнула вслед Хеся, но было поздно: Катерина уже выгребала навстречу садящемуся в осеннее море солнцу по играющей на коротких волнах золотой дорожке.

Море в самом деле оказалось совсем холодным, и Катерина не стала уплывать далеко, хорошо помня, как несколько лет назад у нее в полуверсте от берега свело судорогой ноги. Ее вытащил тогда, сам чудом не утонув, Валет, и он же взял с нее слово «не урезать за вон те камни без никого». Катерина, державшая это слово до сих пор, с сожалением поглядывая на исчезающий в воде край солнца, повернула к берегу.

Когда она, мокрая, дрожащая от холода, отжимая на ходу волосы, вошла в дом, там уже горела лампа, было пусто и тихо. Подумав, что Хеся, верно, копошится на кухне с ужином, Катерина отправилась в дальнюю комнатку, где «свекровь» стелила ей постель, взяла с кровати расшитое полотенце, вытерла волосы и растерлась сама. Озноб тут же пропал, как его и не было; исчезла и усталость после долгой дороги, тело загорелось и посвежело, и страшно захотелось есть. Катерина потянула носом, с удовольствием отметила, что из кухни пахнет жареной рыбой, надела сухую рубашку, накинула поверх нее шаль и вышла из комнаты.

Она не дошла нескольких шагов до кухни, когда вдруг поняла, что Хеся там не одна: из-за тонкой стенки отчетливо доносился мужской голос. «Грек явился», — с досадой подумала Катерина, собираясь уже вернуться в комнату, чтобы одеться. И тут же поняла, что голос принадлежит не Греку. По спине пробежал холодок опасности. На цыпочках Катерина шагнула к двери на улицу и на всякий случай приоткрыла ее. Затем прокралась обратно, прижалась к стене у тряпочной драной занавески, заменяющей дверь, и прислушалась. Мужчина больше ничего не говорил, но ухо Катерины неожиданно уловило мокрые трубные звуки Хесиного сморкания. Кажется, происходило небывалое: «свекровь» плакала. Более не прячась, Катерина схватила заткнутый за притолоку огромный нож, которым Хеся подрезала виноградные плети во дворе, отбросила за спину волосы и решительно шагнула в кухню.

Первое, что она увидела, — зареванную «свекровь», стоящую у окна и оглушительно сморкающуюся в занавеску. Незнакомый гость сидел за столом ближе к Катерине, но спиной к ней. На звук он быстро повернулся. Свет лампы скользнул по его сожженному загаром лицу, пропал в светлых серых глазах. И Катерина, выронив нож, прислонилась спиной к стене. Низким, чужим голосом проговорила:

— Се-ре-жа-а…

— Катька?.. — хрипло спросил Валет, поднимаясь из-за стола ей навстречу. И больше ничего сказать не успел, потому что Катерина съехала по стене на пол, закинула голову и, задохнувшись, зашлась хриплым горловым воем:

— Сереженька-а-а-а…

Валет, опрокинув табуретку, бросился к ней, неловко схватил в охапку и, зажмурившись, словно от сильной боли, прижал Катерину к себе.

— … и она тебя ждала, босяк, все три года, как шамашедчая! — сквозь всхлипы и сморкания завершила Хеся рассказ о Катеринином житье-бытье.

Наступила уже глубокая ночь, в окне виднелась луна, продирающаяся сквозь тучи, остро пахло солью и поздним виноградом. На столе, нетронутая, стояла тарелка с остывшим борщом и лежали сморщенные жареные бычки.

Сама Катерина говорить, как ни старалась, не могла: она сидела на коленях Валета, обхватив его, словно обезьянка, руками и ногами, прижавшись намертво, уткнувшись мокрым лицом в его плечо, и даже не плакала — лишь часто-часто вздрагивала всем телом. Она сидела так второй час и отказывалась не только слезть с любовника, но даже поднять голову. Валет, впрочем, не возражал; одной рукой он обнимал плечи Катерины, другой беспрерывно гладил ее растрепавшиеся, еще влажные после купания волосы, уже спутав их в паклю, и на вопросы матери отвечал не сразу и невпопад.

— С полгода как подорвал. До того случая не было. Блатной подрыв получился, с пятью урканами в связке уходили, да какая-то сука сдала, тех фартовых всех уложили, а я… уцелел. Сам не пойму как, от ей- богу, андел божий на крыльях вынес!

— Гитька отмолила, — убежденно произнесла Хеся, кивая на «невестку».

Катерина, никогда в жизни не молившаяся никакому богу, только всхлипнула в насквозь мокрую от ее слез рубаху Валета.

— Ну, и где тебя носило-то полгода эти? — грозно спросила Хеся. — До родной матери не мог сразу же явиться, шлемазл?!

— Сразу же?.. — усмехнулся Валет. — Чтоб прямо у тебя в огороде и повязали? По разным местам вертелся. В Ярославле был, в Казани, в Киеве, в Харькове. В большом городе каторге беглой хоть сховаться есть где. — Валет прижался щекой к волосам Катерины и закрыл глаза. — А чего, я ж спокойный был… Мне шепнули еще в Тобольске, на пересыльном, что Катька моя здесь, с тобой проживает, никуда с Одессы не слиняла. И как она себя блюдет, много раз сказывали.

Катерина вздрогнула: в голосе Валета ей почудилось что-то натянутое, ненастоящее. Но Хеся ничего не заметила.

— И це истинная правда!.. — провозгласила она, словно в Катеринином трехлетнем целомудрии была ее заслуга. — Отчего знать о себе не давал? Девочка, бедная, убивалась, а этот…

Валет хмуро усмехнулся.

— Ну… Ждал, пока шерсть на голове отрастет — это раз. Куда ж я до своей Катьки приду, как та коленка, лысый, она ж с меня слякается…

Катерина подняла голову, посмотрела на Валета красными заплаканными глазами, но ничего не сказала. Валет, намеренно или нечаянно не замечая ее взгляда, продолжал:

— И за Грека мне воры шепнули, — это два. Что Катька с ним в доле работает и в большом уважении теперь.

— И что ж с того? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, пророкотала Хеся.

Катерина, еще больше отстранившись, пристально, тревожно смотрела в лицо Валета, но тот снова, казалось, ничего не заметил и, в упор глядя на мать, хрипло произнес:

— То, что я не вчера родился. И Катькина красота мне кажную ночь в Сибири снилась. И что ж я, не пойму, что такая баба себя долго не удержит? Что ж я, не помню, сколько ей годов? И, думаешь, Грека не знаю? А уж коли они дела мастрячить вместе взялись, так тут кому угодно ясно станет, что…

Договорить Валет не смог, потому что крепкий, маленький кулак Катерины беззвучно впечатался в его нос. Но она не учла, что бить человека, сидя у него на коленях, окажется весьма неудобно, и поэтому на пол с колченогой табуретки они свалились оба. Катерина очутилась сверху и, надсадно взвыв, отвесила любовнику еще одну затрещину:

— Получай, паскуда!!! Все рыло разобью!!!

— Катька, рехнулась?! — Валет оттолкнул подругу, вскочил, вытер рукавом кровь. — Ты чего, белены объелась?!