превратилась, по словам следователя, «в сущую семейную сцену»: подельники благим матом орали друг на друга, путая показания и усиливая следовательскую головную боль. Ни один не собирался отступать. Неизвестно, чем бы это все закончилось, если б из Москвы не примчалась Анна Грешнева со своим нынешним покровителем: действительным тайным советником Максимом Модестовичем Анциферовым.

Анциферов был человеком опытным. Пока Анна лила слезы перед крайне раздосадованной Катериной в кабинете следователя, в соседней комнате шел разговор с Валетом. Тот, сразу же почуяв в собеседнике делового человека, моментально рассказал правду и, в свою очередь, выслушал предложение советника. Еще через полчаса Катерине и Валету дали свидание и оставили их наедине.

Дав девушке несколько минут порыдать у него на груди, вор уговорил ее «заткнуться на дознанке» и позволить ему взять все на себя.

— Катя, я-то еще с этапа сбегу, не впервой, мне этот туз помочь обещал.

— Анциферов?! Он врет, Сережа, он все врет! Зачем ему это нужно?

— Такие не врут, я наверное знаю. Он при больших делах в столице, слышал я за него. Коли обещал, так сделает. Уж к зиме вернусь до тебя, ты жди… А ежели ТЫ сядешь, то так двадцать пять и отмотаешь, старухой выйдешь… коли вовсе выйдешь. Ну зачем нам это, Катя? Отпусти меня. Вернусь к тебе, вот чтоб мне до смертного часа воли не дождаться!

По сей день Катерина не могла успокоиться, проклиная себя за то, что согласилась на это. Она была слишком неопытна, слишком молода… Да и Валет умел уговаривать. Она подписала все, что от нее потребовалось, и вышла на свободу. Валета девушка больше не видела.

Выйдя из тюрьмы, Катерина пешком через весь город пошла в Слободку, к матери подельника. Хеся Пароход, прозванная так за величественную походку и безразмерные габариты, известная на всю Одессу «малинщица», еще хранящая следы былой красоты, жила в крошечном беленом сплошь оплетенном виноградом домике, окна которого выходили прямо на море и вечно пустую песчаную косу. Здесь, в мощенном битым кирпичом дворике с абрикосами и черешней, мать Валета варила свою «малинку», за которой приходили воры со всего города, принимала на сохранение контрабанду и краденые вещи, иногда прятала беглых каторжников или скрывающихся от полиции налетчиков. С подругой сына она была знакома. Катерина собиралась спокойно и без лишних эмоций рассказать старой бандерше о том, что произошло, но, войдя в маленький дворик и увидев Хесю, неожиданно для себя самой осела на землю, схватилась за голову и взвыла в голос, по-деревенски: «У-ы-ы-ы-у-у-у-ы…»

Хеся, в свою очередь, издала звук, заглушивший гудок «Святой Нины», проходящей мимо в Новороссийск. Обе женщины, молодая и старая, обнялись и заголосили.

— Как же ты выскочила, шалава? — между двумя оглушительными фиоритурами спросила Хеся.

— Он на себя взял все… Ы-ы-ы-ы…

— Вейзмир, дурака родила, дураком и сдохнет… Ой, ве-е-е-ей… С чего жить теперь будешь?

— Не знаю… Вовсе не буду-у… В море утоплю-ю-юсь…

— Я ж и кажу, что дура… — Хеся вдруг перестала завывать и, схватив Катерину за руку, сильным рывком заставила ее подняться. — Пошли, Гитька, до хаты. Голодная? Покормлю. И спать ляжешь, а завтра поглядим. Иди-иди, свекровь слушаться надо.

Катерина усмехнулась сквозь слезы, но все же пошла за матерью Валета по дорожке к дому. Там она уплела за один присест сковороду жареных бычков с хлебом и помидорами, выпила полкрынки молока, от водки отказалась, упала на покрытую половиком оттоманку у стены и мгновенно заснула.

«Свекровь» не предлагала Катерине оставаться жить у нее: это было само собой разумеющимся. Куда бы еще она могла пойти, Катерина не представляла; мысль вернуться в Москву к старшей сестре ей даже в голову не приходила, о средней, Софье, девушка и вовсе ничего не знала.

Первое время ей было совсем плохо. Днем Катерина часами лежала в хате на оттоманке, глядя в потолок и бездумно вслушиваясь в гудки пароходов, идущих морем, в крики чаек, в фальшивое пение Хеси во дворе, в тихий плеск волн. Ночью рыдала взахлеб, просыпаясь вновь и вновь от измучившего ее сна: они с Валетом обнимались как сумасшедшие в кабинете следователя. Проснувшись, Катерина явственно ощущала, что у нее болят плечи от этих объятий. Однажды, после очередных ночных судорог Катерины, когда девушка, шатаясь, выбралась из хаты на темный двор, чтобы попить воды из ведра, Хеся вышла за ней и задумчиво сказала:

— Не убивалась бы ты так, Гитька… Што делать, жисть ваша лихая такая. Не ждала б ты, не воротится.

— Он обещал мне…

— Ну! Все они обещают. А с двадцати годов каторжных кто ж вернется? Я тебе дело говорю, ты молодая совсем. Красотуха вон какая. Ходи гуляй! А про Сережку забудь. Не повидаетесь боле.

Катерина, ни слова не ответив, прошла мимо нее в хату и легла на оттоманку вниз лицом. Хеся еще немного постояла на крыльце, глядя на низкие звезды, усыпавшие осеннее небо, затем шумно вздохнула и, тяжело ступая, вернулась в дом.

В глубине души Катерина понимала, что «свекровь» права. Глупо было надеяться, что кто-то поможет Валету вырваться с каторги. Скорее всего, никто ему этого и не обещал, вор просто обманул подружку, зная, что так легче заставить ее подписать протокол. От последней мысли у Катерины темнело в глазах, она сжимала до боли кулаки, шепча: «Сволочь… Какая же ты, Сережка, сволочь, сукин сын…» и одновременно понимала, что сама поступила бы точно так же, если б смогла додуматься. Но Валет был старше, опытнее, он мгновенно все сообразил, этот туз из Москвы, Анин любовник, подыграл ему… и теперь ей не увидеть Сергея никогда.

Когда теплая южная осень сменилась ветреной, неожиданно холодной зимой, Катерина почувствовала, что ее черное отчаяние понемногу отступает. Сходив однажды в город, она принесла с собой рулон тонкого полотна, нитки и иголки, разложила все это на столе и достала ножницы. Хеся, двигающая поварешкой в кастрюле с борщом, подозрительно посмотрела на нее.

— Што это за цацки?

— Не могу же я у тебя и дальше на шее сидеть, — глухо проговорила Катерина, разравнивая руками полотно. — Сейчас раскрою, вышью, рубашек хороших наделаю, в магазин сдам.

— Или умеешь? — заинтересованно спросила Хеся, бросив поварешку и недоверчиво глядя на тонкую ткань, беспомощно распадающуюся под лезвиями ножниц.

— Умею. Мы с сестрами на продажу шили. И в приюте много чему научилась.

— Так, может, тебе швейную машинку достать?

— Дорогая вещь… — отмахнулась Катерина. — И не умею я на ней.

— Научишься. Вечером прибудет.

И через несколько часов действительно машинка прибыла. Вместе с ней прибыл немного испуганный еврейский мальчишка лет семнадцати, отрекомендовавшийся: «Исаак Рабиц, фирма „Рабиц, Рабиц и Шмуллер“, шьем брюк, пиджаков и чего надо починяем!» Он в мгновение ока обучил девушку обращаться с агрегатом, заправлять нитку, правильно подкладывать под лапку ткань и вертеть колесо, затем чмокнул ручку смеющейся Хесе и умчался. Катерина тоже хмуро улыбнулась, пожала плечами и начала неловко вставлять выкройки под иглу.

Зима тянулась бесконечно. С моря дули ветры, снег запорошил прибрежный песок, свинцовое небо сыпало колючей ледяной крошкой, дни были короткими и сумрачными.

— Гитя, глаза сломишь, хватит! — уже после обеда начинала бурчать Хеся. — Вон, вже темнеет, не лето небось! Хватит, дура, тебе говорят, уж на полк солдат нашила, ослепнешь! Карасин все равно жечь не дам! Пошла бы лучше до города, погуляла, в ресторане села…

— Очень надо…

— Гитька! Дура проклятая! — Хеся с грохотом швыряла в угол половник. — Тебе сколько лет?! Тебе семнадцать, шалава! Тебе мужика надо! Гулять надо, вино пить, всякое удовольствие иметь! Подойди, лярва, к зеркале, погляди на свою морду! Это же не морда, а счастье! Иди сними фраера, побудь с ним вечерочек, ты с него больше поимеешь, чем со всех этих рубашек!!!

— Не могу, стошнит, — коротко отвечала Катерина, и «свекровь» умолкала, чувствуя, что «невестка» говорит правду.

Но Хеся Пароход недаром слыла в Одессе женщиной целеустремленной. Через несколько дней в доме появился Левка Кот. Это был известный всему городу налетчик с довольно красивой нагловатой